КУЛАГЕР
(Поэма)

"Кулагер"— выдающееся творение.

Основой сюжета послужило трагическое событие из жизни певца и композитора центрального Казахстана Ахан-серы.

Поэма, хотя в основу ее и лег исторический факт,— не простая историческая хроника, а быль, ставшая легендой, взлелеянной народной фантазией.

Этот сплав историзма и легендарности и вдохновил сердце поэта. Взяв в качестве фабулы поэмы один из самых тяжелых периодов жизни Ахана, связанных с Кулагером и ставших в устах народа легендой, поэт назвал поэму «Кулагер».

В своих вводных «Думах» поэт с первых же строк очаровывает читателя замечательными картинами прекрасных Кокчетавских гор, где разыгралась трагедия акына и описываемые в поэме события.

Кокчетау— это рай сказочный, земной,
Девушка, что украшает тот край етепной.
Склоны гостеприимны, кротки и щедры,
Боль души излечат чистой новизной
Да, земля в Арке прекрасна —плодородье тут.
Прибалхашье и Арал в сравненье не идут,
Сарымбет и Айыртау, Зеренда, Иман —
Выстроились здесь в кольцо и чего-то ждут.

Среди этих гор одиноко живет бежавший от жизни и потерявший веру в нее Ахан, певец и поэт — лучший ценитель красоты. Перед тем как приступить к рассказу о трагедии жизни Ахана, поэт заинтриговывает и приковывает внимание читателя в сюжетной линии поэмы следующей загадочной картиной.

В те дни жила одна душа, уйдя от бренных дел,
Старик, уйдя от суеты, там жил и песни пел.
К березке часто подходил, а на ее суку
Был конский череп укреплен, меж листьями белея.

Кто этот старец? Что за череп висит на березе? И позма дает ответ на эти вопросы.

Ахан, отказавшийся от богатства и власти, карьеры духовной службы во имя любви к песне и прекрасному веселью, и молодости, разлученный со своей любимой девушкой Акмаркой и гонимый всесильной знатью, уходит из аула.

Неустанно повторяя устами имя Акмарки,
С грустью глубокой сидя на камне, писал он письмо,
Лишь одно осталось у него — и любимая ему и задушевный друг —
Это единственный конь, что носит его по земле.

Со своим конем Кулагером Ахан едет на состязания, устраиваемые на поминках Керея Сагыная в Ерейментау. Жансугуров с исключительным мастерством рисует картины аса-поминок.

С подлинной правдивостью он подмечает, что все удовольствие от аса, устраиваемого за счет безрассудного забоя народного скота, получают налетевшие сюда коршуны и вороны, вроде уездного начальника, баев, биев, волостных, духовенства, старшин и есаулов.

Мурзы гордо разъезжают—в серебре седло,
Бедняки дрова таскают — спинам тяжело.
Вот такой однажды пир был тогда в Арке,
У могилы Сагыная. Так до вас дошла.

Собравшиеся на поминки люди засматриваются на знаменитого скакуна Кулагера. Характеристика качеств Кулагера является после характеристики, данной Абаем, бесподобной.

Голова суха, а уши, как камыш, торчат,
Шея гибкая, как глотки молодых зайчат.
Круп широк, спина прямая, мускулы туги,
Соколиное предплечье, локоть, как рычаг.

Отпусти на лето — жиром он не обрастет,
Лишнего, для среза, мяса и ворон не найдет.
Длинный круп, пещера — горло. В кресле скачешь ты!
Ветер в беге, а привяжешь — станет и замрет.

Как много в этом описании точных, веками накопленных кочевым народом знаний о качестве лошадей, как великолепна здесь сила поэтической передачи. Эта сила проявляется не только в красочной обрисовке гор и озер, поминок, лошадей, но и в мастерской передаче конских скачек и единоборств джигитов, а также в создании правдивого поэтического образа главного героя поэмы, певца Ахана.

С Кокчетау будто вниз лился мед рекой,
Будто бы весенний ветер несся над Аркой,
Люди досыта глотали, песни упоили их,
Размягчились все сердца, приходил покой.

И вот чародей песни Ахан получает страшный удар. Его единственный и горячо любимый друг — конь Кулагер, скачущий впереди тысячи трехсот лошадей, вдруг гибнет от холодной руки наймита подлого бал Батыраша.

Эта подлость поражает Ахана! И без того разочарованный в жизни, Ахан теперь, когда теряет свою единственную отраду—Кулагера, возвращается в Кокчетау, подавленный, окончательно отрешенный от жизни.

Впереди на луке седла - голова Кулагера, сзади мальчик-сирота, скакавший раньше на его лошади. Коварный, жестокий Батыраш остается ненаказанным. Ахан возвращается со слезами, с печальной песней о Кулагере.

Пел Ахан, пел Ахан, тишину гоня.
Песня к небу вытекала, как струя огня.
И над всею степью был слышен этот плач.
То оплакивал Ахан своего коня.
Много он родов проехал, но ни на какой
Не направил он коня твердою рукой,
Прямо ехал, пел и пел песню «Кулагер»,
Степь рыдала и звенела болью и тоской.

Трагедия Ахана— это судьба многих великих талантов в классовом обществе. Баи и волостные, изгнавшие знаменитого певца из общества, распространяли о нем нелепые слухи и россказни, называя его бесноватым, одержимым дьяволом. Потому-то Жансугуров, сравнивая судьбу Ахана с судьбой погибших от рук клеветников Лермонтова и Пушкина, пишет:

Нет, он не Лермонтов, Ахан, но вечен тоже он.
Он поэтическим талантом не был обделен,
Был одиноким, изгнан был, не признавал среды,
И к сильным мира никогда не шел он на поклон.

Смерть Кулагера была падением последней опоры гордого таланта.

Нет любимого коня и любимой нет,
Нет и цели, и мечты потерялся след.
День и ночь о Кулагере пел и пел Ахан,
И не видеться ни с кем дал себе обет.

Жестокая эпоха подавляла и сгибала любых выдающихся людей, пошедших ей наперекор. Ахан — подлинное историческое лицо. Если исследовать его жизнь с точки зрения истории, науки, можно найти противоречия в его взглядах, недостатки и отклонения в его действиях. Жансугуров не ставит перед собой подобной задачи. Обрисовывая трагический период жизни Ахана, поэт воссоздает литературный образ Ахана:

Рожденный поэтическим воображением образ Ахана ценен своей типичностью. Он дорог не только красочным отображением событий, связанных с трагедией Ахана, но и широким показом обстановки, в которой в те времена проходила жизнь таких же, как Ахан, великих талантов Махамбета и Шернияза, Чокана и Абая, Жаяу Мусы и Джамбула.

Незабываемые живые картины, яркие, привлекательные образы, романтика, тонкий лиризм, широта эпического охвата, богатейший язык, превосходные образы одиннадцатисложного казахского стихотворения — все это позволяет назвать поэму "Кулагер" жемчужиной нашей поэзии.

Писательская деятельность Жансугурова была прервана в 1937 году. Трагически оборвалось творчество талантливого поэта, отдавшего служению литературе около 20 своих лучших лет.

Ильяс Жансугуров — поэт большого дарования. Он занимает в казахской литературе особое, только ему принадлежащее место.

Литературная жизнь Ильяса началась с возникновением и развитием казахской советской литературы. Нашу молодую литературу невозможно представить без его творчества. Он по праву считается одним из ее основоположников!

В первое десятилетие установления советской власти в Казахстане вдохновляющей и ведущей в нашей новой литературе была тема Великой Октябрьской социалистической революции. В ту пору среди немногочисленных молодых советских писателей не было таких, кто не отозвался бы на эту тему.

В их числе был и недавний выходец иа аула Жансугуров, страстный певец Великого Октября, рожденной Октябрем зари и новой эпохи, свободы и равенства. Охватывая своим самобытным умом великие изменения в жизни казахского аула, как следствие Октябрьской революции, он и стремился показать их с этой революционной точки зрения.

ВСТУПЛЕНИЕ

Поэзия моей души, потоками бурли!
Взгорий и степей казахских жажду утоли!
Пусть реки степью распалённой мчатся, клокоча,
Не застаивайся там, где стада прошли!

Наше время для степей — праздничные дни!
Как игреневый скакун, по степям гони!
Обгоняя весь народ, мчись, опережай,
О сегодняшнем и прошлом в песне прозвени.

Воображенья птица, взмой к небу и лети,
Славе наших светлых дней сердце посвяти.
Пусть теперь расправит крылья радостный народ,
Люди робкие плестись будут позади.

История, ты караван казахов кочевой,
Измученный набегами и наледью степной!
Теперь он встал и пастбища счастливого достиг,
Его сюда великий привел передовой.

Счастливого и гордого народа ты поэт,
Скакуна резвей тебя у народа нет.
На состязанье выходи за счастие страны,
Ты — мощь народа своего, ум его и цвет.

Язык и смелость ты его, душа его давно.
Богатство мыслей, чутких чувств пропеть тебе дано.
Как ветер радости, несись, ускоряя бег,
В поэзии течения ты смешивай в одно!

Как народная домбра, поэзия звучна!
Пусть, как потоки Ала-Тау, зажурчит она,
Построй ее на дорогих прекрасных слов-камнем,
Созвучья слов моих пускай пленяют времена.

Знаток глубокой старины, пусть будет песнь нова.
Поэтому в стихи введи заветные слова.
Невиданный еще дворец воздвигну я из слов.
Мне все равно, что скажут! Пусть! Поэзия права!

Забег далекий скакуну хорошему назначь,
Обгонит он и обойдет невыстоянных кляч,
Своей поэме долгой я всего отдал себя.
Захватывая высоко, лечу, как ветер, вскачь.

Пусть говорят: «Полюбим мы сего поэта глас»,
Пусть говорят: «Да, он иссяк, как видно, и погас».
Не обращай внимания— стихи бросай в народ.
Вся сила у народа, у большинства сейчас.

Казахи знамя счастья сжимают в пятерне.
Душа народа закипает в радостном огне,
Как вспомню я о прошлых днях народа саоего,
Насмешки, оскорбления придут на память мне.

Немного говорить о них — обычай у меня,
К минувшему и гнев, и месть, и ненависть храня.
Поэтому печальны напевы старых дней:
Без слез народ не мог тогда прожить и дня.

Я к словам народным издавна приник,
Я до дна стремился вычерпать родник.
Где спрятанные тайны и тайные слова.
Старые легенды слушать я привык.

Я на своем прилавке все хочу иметь.
Выставлю бесценных слов золото и медь.
Я инженер, вгляделся я в глубь моей Арки,
Я прошу: прими, народ, то, что буду петь.

От критика, что солонее, чем солончаки.
Бог упаси! Не может он не исказить строки,
В юродство впавший, не дает мне правду говорить,
На прошлое народа вешает замки.

Слова сливаю, как кумыс, белый с желтизной,
И нарушаю тот закон, что дан нам стариной.
Я отделил все ценное от фальши позолот,
Ведь наш народ и без того 6огат своей казной!

МЕСТО, ГДЕ ОН РОДИЛСЯ

Сам в горах родился я, вырос среди скал,
Там я бороздил снега и на льдинах спал,
Пас ягнят в заоблачных высях Аршалы,
Рядом с небом вырос я, в облаках шагал.

У Жёнке на кручах, там, где трава, кусты,
Среди долин, грозящих обвалами, я рос,
Где белоплечие орлы слетают с высоты,
Средь литых жемчужных скал белок Актасты.

Я казах, и я влюблен в выси снежных гор,
К месту, что без скал и гор,— равнодушен взор.
К Ала-Тау прислонилась грудь Алма-Аты,
И пронизаны ветра песнями в упор.

В молодости воспевал горы много раз —
Гималаи и Жёнке, и Алтай, Кавказ.
Вы, облачные выси моей хмельной души,
Можно ль сердцу моему не запеть о вас?

Как поток, летящий с гор, как кипящий снег.
Начинаются стихи, с гор берут разбег.
И могу ли не воспеть полукружья гор.
Сказками окружены, спят из века в век.

Лес застыл в истоме, тих, тих зеленый бор,
Как глаза красавицы — синева озер.
Камешки округлые спят на берегах—
Жемчугов литых, кораллов, яхонтов набор.

К склонам сочная трава, поднимаясь, льнет.
Будто бы зеленый гарус кто-то долго вьет.
Бело-сахарный слетает на вершины дождь,
Между скалами струится родниковый мед.

Не найду я этих гор в сторонах других.
Снеговерхих гор, хребтов и холмов степных.
Говорю я о достойных славы и хвалы —
Кокчетау горных склонах,— говорю о них.

Пики гор взметнулись вверх: Первый — Окжетпес.
К облакам, расправив плечи, устремился весь.
Скалы, глыбы и пещеры, пересверк камней.
И озера налились, замерцали здесь.

Не Кавказ, не спорит с небом в яростном рывке,
Не свирепый как Хан-Тенгри в снеговом венке.
И не так высок, пожалуй, как большой Алтай,
Нет такого бездорожья, чем силен Жёнке

Кокчетау — это рай, сказочный, земной,
Девушка, что украшает этот край степной.
Склоны гор гостеприимны, кротки и щедры,
Боль души твоей излечат чистой новизной.

Кокчетау красотой просто несравним,
Девственность его лесов, рек аквамарин,
Бархат гор и оторочка склонов из бобра,
Холм любой цветами брызжет, гордо, как павлин.

Соловьи — его певцы — доки по стихам.
Как Дуль-Дуль, летают кони. Там Аблаев стан,
День поездки до него. Говорят о нем:
"Хан такой был у казахов — проклят этот хан»

Да, земля в Арке прекрасна, плодородье тут.
Прибалхашье и Арал в сравненье не идут.
Сырымбет и Аныртау, Зеренда, Инан
Выстроились в кольцо и чего-то ждут.

Даль степей необозримых плещется в Арке,
Даль степей ковыль качает в знойном ветерке.
Горы выбрали стоянки вечные, стоят,
Все в деревья завернулись, в дальнем далеке.

Сладкие из-под земли бьются родники,
Реки выплеснуты о гор, льются, широки,
В камышах береговых птицы гнезда вьют,
Табуны, стада, аулы сходятся в Арке.

"Стоит у Сарымбет-горы аул — мне дорог oн,
Я в соколиного птенца белого влюблен..."
Горы песню слушают, долго смотрят вниз
И над шумною землей держат небосклон.

***

В те дни жила одна душа, уйдя от бренных дел.
Старик, уйдя от суеты, там жил, и песни пел.
К березе часто подходил, а на ее суку
Был конский череп укреплен, меж листьями белел.

Да кто он — мудрый иль глупец,— старик, отшельник тот?
Он ходит, самому себе печально песнь поет.
Быть может, тайна в этом есть, что эту песнь его
Из века в век, из уст в уста передает народ?

Когда он песнь свою поет — он молод и горяч.
События минувших дней в ней пролетают вскачь,
Все Семиречье и Арка, Иртыш поют за ним,
О Кулагере песнь его — и боль его и плач.

Хоть старика н нет давно, в могиле он теперь,
Живут нетленные слова, они живут, поверь.
Хотя и гнали псы, визжа, его от теплых юрт.
Народ тащил его на төр, распахивая дверь.

Запоминает весь народ хорошие дела.
О Кулаге песнь себе история взяла.
Хозяин Кулагера он, Ахан, мудрец, поэт,
Чуть приукрасила его народная молва.

О Кулагер!— поют везде и сказки говорят.
«Заветный друг Ахаиа он»— его боготворят.
«Хозяин знает нрав коня»— еще присловье есть,
Народ ведь зря не говорит, не хвалит всех подряд.

О, что за время! В тяжкий век Ахай прожил свое.
Герою смелому — капкан, богатому — житье.
Затылком зажирел толстяк на крови бедняков,
Окровянившись до ушей, взасос тянул ее.

Вон хан-кабан за уши взял и прикрутил людей,
А бий-тарантул суд чинил и был еще лютей.
Алмаз душевной чистоты забросили в костер.
В разлуке плакали сердца от лютых тех затей.

Вот голошенье, топот, крик, стенанья...— Барымта!
В ауле каждом свой батыр не закрывает рта.
Зорит аулы тяжкий кун. Ковер иль нар давай —
И лишь тогда, забрав свое, отступит свора та.

Вражда кровавая ждала, месть за кустом толклась.
Сил не было гиену ту ударить между глаз.
Мужчины, женщины тогда страдали от нее.
Душили дьяволы людей? на них ожесточась.

Щетинясь пиками, дубьем, шли темные года.
Нечистый сброд заполонил большие города.
Мне нравится Ахан судьбой и жизнью своей,
Был дивом иль сара Ахан, или певцом тогда.

Жить по-другому не могли казахи в те века.
Согнула стонущих рабов хозяйская рука.
Змеей свистящею вися, змеиною петлей,
Эпоха жизни и судьбы лишала бедняка.

Был лишним там Ахан, не мог ту злобу перенесть.
И все-таки в родном певце загадка, тайна есть:
Так вольно жить и петь свое, кто мог еще в те дни?
Ведь гордым был и презирал торгашество и лесть!

Подумаешь — не так уж прост был наш Ахан, пойми-
Не просто было жить И петь в те сумрачные дни.
Тоскуя по заветному, ходил он по земле,
Отвержен был и одинок, и враждовал с людьми.

Жила любовь в его груди, велик ее нагрев.
Боль пламенела, боль его — неизлечимый гнев.
Его откинула судьба. Так самородок прочь
Откидывают от себя, еще не разглядев.

Быть может, бай его сломил или батыр тогда?
Иль, может, бий не разглядел, что у него беда?
Иль соколица в трудный миг, яйцо отбраковав,
Чтоб только ястреба отвлечь, метнула иэ гнезда?

Покоя на родной земле Ахан не смог найти.
И на чужбину не хотел пробить себе пути.
Герои наши — много их, принявших пулю в грудь,
Их одиночество и грусть душили взаперти.

Шли под дуэльные стволы, о, сколько их,— ответь.
Хотели видеть зло в лицо, ему в глаза смотреть.
Наш Пушкин! Лермонтов!—Орлы! Что нам сказать о них?
Страданьям предпочли они пороховую смерть.

Кто их таланты надорвал, кто жизни погубил.
Арестовал мечты и сны, лишил душевных сил?
Не клевещите на любовь. Эпохи тяжкий гнет
Им рано оборвал сердца и свел во тьму могил.

Тех зол, насилий века тьмы Ахан не избежал.
Жестокий, долгий, душный век его в объятьях сжал
Пытал, прокручивал в груди отточенный клинок,
Змеей свистела жизнь над ним, травила сотней жал.

Нет, он не Лермонтов - Ахан, но вечен тоже он.
Он поэтическим талантом не был обделен.
Был одиноким, изгнан был, не признавал среды,
И к сильным мира никогда не шел он на поклон.

Родился слишком рано он, а жизнь была одна.
Тогда до цели у героя ломалася спина.
В то время Лермонтов и Пушкин над землей взвились
Над Кокчетау, может быть, их тень была видна.

Проживших в той печальной мгле нам надо отличать
Напором грубой силы век толкал героев вспять.
Он душу пригибал к земле, надежды отбирал,
Наветы, предрассудки, ложь — эпохи той печать.

Действительно ли был Ахан смирен, и прост, и тих?
Народ недаром отличал его среди других!
Откуда будет брать народ героев для себя,
Когда не будет вспоминать он гениев своих?

В роду Аргын рожден Ахан, в прославленной Арке,
На землях Кокчетавских гор, в траве, на ветерке.
Век «совратителем» назвал за непокорный нрав,
Прозвали «искусителем» за соль на языке.

Ахана слава над Аркой летит теперь без крыл.
То демоном, а то святым, по разным слухам, был.
В Кокше красавиц он любил, любил и песни пел.
Под ним летучий Кулагер копытом землю рыл.

Кокше весной сгоняет снег, в тепле изнемогла.
Кокше под шапкой снеговой была белым-бела.
Зимой, как девушка. Кокше одета в иней-мех,
Кошмою белой — небеса, озера — зеркала.

А лето! Голову кружит бездонный небосклон,
Раскатывает, как ковер, лугов большой рулон.
Поет и слушает народ о Кулагере песнь,
Так об Ахане знаменитом повествует он.

Ахан

Барубай — такое место, где пери лишь одни
(Ни чертей, ни джинов там) коротали дни.
Вот сюда Ахан свернет иногда с пути,
Тут коня привяжет он, отдохнет в тени.

А потом Ахан совсем не сходил с седла.
Вишни рвал и воду пил, что скала дала.
Как береза, телом бел, как гора, он чист,
Грязи, сора избегал,— тошнота брала.

К гордым горам Кокчетау с детства он привык.
К ним стремился, понимая их родной язык,
Да в озерах умывался и поил коня,
К этим зеркалам Арки издавна приник.

Здесь тальник такой, как пальцы девичьей руки,
Как невинные младенцы—кленов черенки.
Все озера Кокчетау — проглядишь до дна,
В шубах меховых — живые ясные зрачки.

Нет, Ахан не правит суд, не судья он, нет.
Не грабитель он, что в страхе держит целый свет,
Не мулла, что экскременты в пользу обратит
И мечети понастроит, соберет закет.

Не из тех был, что пасли на джайляу скот.
Не батрак, что баю пламя робко разожжет.
Как собачье мясо,— хуже — ненавидел он
Тех, кто судится и к бию с жалобой идет.

Ездил он с тюре тех дней и почетен был,
И народу он всегда был при встречах мил.
Там, где резали барашка, оживлял он всех.
Избалованный красавец, он коней любил.

Жил он вольно, широко: самый быстрый конь,
Воля, с беркутом охота, девушки-огонь.
Смехом, играми своими, песнями всегда
Оживлял он горечь жизни, пресноту и соль.

Был из тысячи отборным, сотни обогнал.
Много девушек вздыхало тайно — это знал.
Жил воздушно, словно лебедь, на большой волне
Словно гусь, что выплывает на озерный вал.

Отвернулся от всего постепенно прочь,
Ясно понял, что бессилен жизни он помочь.
Душу чуткую и сердце охватила боль,
И в пустыне он один ходит день и ночь.

Никогда не собирал много жен певец,
Душ не обижал ничьих и ничьих сердец.
Он в руках своих держал птицу чистоты
И стремился полюбить красоты венец.

Опротивели ему — отвернулся он
От людей, от сборищ всех, суетных, как сон.
Отделился, как отшельник, и бродил вдали,
Где вставала гор гряда с четырех сторон.

Из земли росла, лилась с неба красота.
Здесь покой пришел, ушла сразу маята.
Тут в озерах плавал он, засыпал в лесу,
Охраняли его душу горные места.

Среди сосен и берез спал в лесу густом.
Для загадочной души был и лес щитом.
Громко пел он песни там и кюй играл.
Птицы разных голосов помогали в том.

Гладкий камень, словно слиток, виделся ему,
Листья — ложем в шалаше, нет уж — в терему!
Только жизнь терзала сердце, приближаясь вдруг
Ненавидел злость ее, грязь ее и тьму.

Если 6 суфием Ахана называли мы,
Кокчетау стала б Меккой этой стороны,
Музыкой его — азан, а молитвой — кюй.
Книгою — цветы, что красят ближние холмы.

Все немногое, чему научил аул,
Цепкой мыслию певец сам перешагнул.
И тогда-то отошел сразу ото всех,
Кто свирепостью народ прямо к смерти гнул.

Вкусного барашка он больше почитал.
У слепцов святых наук, что он прочитал?
Почитал всегда природу высшим божеством,
Сопку дальнюю мечетью древнею считал.

С места, где родился он и вначале жил,
Царь прогнал его и город новый заложил.
Был народ родной, как суслик, залитый водой.
Джут скосил его стада, смертью обложил.

Челобитные царю посылал народ,
И на взятки он долги тяжкие берет.
У Ахана за народ извелась душа,
В песнях у него печаль, песня сердце рвет.

А еще пленился он девушкой одной,—
Семьи в давних поколеньях значились родней.
Полюбил он Акмарку силой страсти всей
И поэтому расстался с кровной стороной.

Очутился так в горах, тосковал теперь.
Он достаточно от биев, волостных, терпел,
Но об этом пусть напишут вам мои друзья.
Дальше двинусь поскорей.
Я ой этом пел.

Душу это жгло ему, мукою губя,
С большинством не мог сойтись, сердца не губя.
Песни он слагал и пел о степи родной...
Так сначала он казнил самого себя.

Не расспрашивай всего нынче ты о нем.
Будет время—расскажу, прошлое вернем.
А сегодня будем слушать только «Кулагер» —
Песнь печальную Ахана,— слушать день за днем,

Про Ахана сказки ходят всюду — там и тут,
И святым его каким-то песнопевцы чтут.
Не святой он — одинокий, гнавший суету.
Пусть историки причину этому найдут.

Не видал Ахана я, не сидел с певцом,
Не был я и песен тех преданным ловцом,
Но, воочию Ахана видевшие, те
Не отметят, что соврал я хоть одним словцом.

Золотая Акмарка, что любил Ахан,
С горным озером сравнима — по его стихам
Не она ли приучила петь, прогнав в леса,
Разрубая ежедневно сердце пополам.

Иль страданьем обернулась за любовь борьба?
Или горем обожгла девушки судьба?
Общество иль девушка истязали так.
Что веревка прочных уз лопнула, слаба?

Снарядил он Кулагера — верного коня —
Двинулся он, одинокий, в путь его гоня.
Душу чистую, и сердце увозил с собой.
Их от грязи, клеветы бережно храня.

Песни пел — они за сердце забирают нас
"Акмарка, родная, слушай!" — повторял не раз
Птицам, скалам горным он девушку хвалил.
"Я один пришел сюда, без любимых глаз".

Но в смятении мечты все же не достиг.
Все просторы оглашал стон его и крик.
Как орел, в лису нацелясь, в камень угодил,
Так душа его в кровавый выбилась родник.

Акнарка! — Он повторял грустною порой,
И на камне ей писал письма под горой.
Задушевным другом был и любимым был
Конь единственный, что нес над землей сырой.

Говорит, у родников и у горных скал
Жить он стал, Вблизи озер место отыскал.
Taк рассказывают люди — кто проверить мог?
Правда это или ложь — я гадать не стал

Что Ахан не стоит сказок — не хотим сказать,
Старого и молодого мог за сердце взять.
Наш рассказ не об Ахане, Кулагер — герой.
Разговор о Кулагере надо навязать.

Если так — оставим сразу лишние слова,
Рассуждения излишни, просто — трын-трава.
Горным пастбищам отдавший сердце навсегда.
Пусть скитается певец, а за ним — молва.

Полюбил он Акмарку, но теперь уж пусть
Пламя страсти отгорит, и утихнет грусть.
Песней пусть Ахан окликнет дальний Сарымбет,
Пусть ту песню повторяет небо наизусть.

Горлышками пусть трепещут нежно соловьи.
Ковыли пускай колышут перышки свои,
Ты травинками хрусти, Кулагер, в лугах,
Словно ниточки из шелка, их губой лови.

Пусть зимой в лесах дремучих прячутся они,
Пусть в жару скрывает лес и голубой тени,
Пусть дожди пережидают и в пещере спят.
Бурабай, ты их обоих в волны окуни.

Поклонись закату солнца, призрачной луне,
Пусть Ахан у Бурабая бродит на коне.
А всесильные людишки, что травили жизнь,
Будут ли за ним следить в этой стороне?

АС

Так событие пришло, грянуло в упор —
Семьдесят иль восемьдесят лет прошло с тех пор.
Ас — поминки — объявил знаменитый род,
Род керейцев, он хозяин Ереименских гор.

Сагынай хворал давно, тихо волочась:
Паралич его хватил в неурочный час.
Девяносто пять прожил. Умер Сагынай,
В деревянную посуду тоненько мочась.

Сагыная я не знал, не был с ним знаком.
Кем он был, не знаю я, и когда рожден.
Ясно видно: Сагынай был из богачей.
Скот имел, немало слуг и немало жен.

Был он, думается мне, баем не простым,
Род его могучий слыл сильным и густым,—
Ас размашистый такой говорит о том.
Да, злодеем, видно, был, но исчез, как дым.

Люди знали прищур алых и гноистых глаз.
На торгах любых — его был последним сказ.
Говорили все о нем — «Это голова!»
Для себя он не жалел и своих подчас.

Для керейцев он — скала и опорный наст.
Он достойный сын отца, лев, открывший пасть.
А по-нашему — старик темный и пустой,
Рослый пес, утроба, жмот, кости не отдаст!..

Снег сошел, зазеленела вся трава кругом.
Годы Сагыная сплыли — и пошел на слом.
В том году была в довольстве и в тепле Арка,
Мягкая зима, и март задышал теплом.

Юрты встали на лугу —линия пряма,
Будто в городе каком — юрты, как дома,
Многие дуаны были вызваны на ас,
Баи, бии, волостные, словом — власть сама!

Дальний, местный — верховые, просто на возах —
Прибывали с вожделеньем, с жаждою в глазах,
Пиршество заклокотало, всех объединив.
Слышал славу Сагыная здесь любой кааах.

Если у казаха юрта, если конь при ней,
Чтоб на пир попасть — скакал очень много дней.
Не остался в городе ни один лихач,
Привели барышники кованых коней.

На поминки—ас — керейца поскорей скачи,
В состязанье скакунов не жалей камчи.
Словно муравьи, казахи наводнили степь.
Не поминки это — жор жадной саранчи.

Из Караоткеля летят, из Каракалы,
Из Баян, из Кереку, из Семей — орлы.
Семиречье, Кара-Тау и Тургай — сюда!
Запыленные луга на Арке малы.

И ягнята, и бараны, блея на бегу.
Загородки всех загонов выгнули в дугу.
К Сагынаю на сорпу собрался народ.
Чтоб попировать, коней запустить в байгу.

Всех мастей и разных мест толстые волы,
Кровь в глазах, на животах — накрывай столы.
Дней пятнадцать на коне был иной казах,
Чтоб сказали — вот и он! — для его хвалы.

А чего они искали — совесть или честь?
Дьявол гнал их, чтобы мясо на поминках съесть,
И Арал заволновался, и Балхаш плеснул,
Про поминки услыхали радостную весть.

Нагрузив себе саба, рвут со всех сторон.
Вот подносы разгружают — слышен лязг и звон.
Украшеньями сверкают седла всех коней.
В юртах люди окружают пиршественный трон.

Тех овец, что зимовали, кинули под нож,
Хворых и хромых — туда же, сократив падеж.
Скот кололи, подносили мясо и сорпу —
Даровые угощенцы — их бросало в дрожь.

А в Арке такое лето, шелк — ее земля.
Солнце, ветер пригибает волны ковыля.
Муравой, водой медовой, постелив ковры,
Встретила Арка казахов, пиром веселя.

Беспрерывно нагружали скатерти едой —
Вкусный жал, казы, карта плыли чередой,
Нету отдыха джигитам — блюда подносить.
Потом изошел усталым самый молодой.

В юртах желтый и густой полился кумыс,
И отхаркивались смачно те, кто сед и лыс
Как камыш под ветром, люд клонится стеной.
От людей черным-черно. Дружно собрались!

Аксакалы привезли имена — не сброд.
Всех батыров знаменитых, кем прославлен род.
А народ кого не знает,— богачом сочтет,
Поглядев на то, как тот «нас» изложит в рот.

В юртах некоторых— блюдо с соусом возьми,
А в других — зубами щелкай, говори с людьми.
Там отшвыривают блюда: бедные куски!
Тут ругаются, о землю колотя плетьми.

Слышен крик: "Шармана сын едет—сам Окас".
А манап Шабдан киргизский не откроет глаз.
Караоткеля уездный — Измаилов сам —
Рядом в юрте спит от водки, выпив прозапас.

Аргамак, что нес его все скорей, скорей,
Ржет, у коновязи пляшет, в гордости своей.
Этот, с лысинкой заметной жеребец гнедой,
Ои англо-арабских чистых племенных кровей.

Тут из разных мест резвятся ныне скакуны
Спины гибкие, в копытах— вихри зажжены.
Ас, как озеро, а люди, словно стаи птиц,
Так расселись все казахи, сыты и пьяны.

Байбише, как баурсаки. Забирались в тень.
Мясо, сало рты жуют — и еще не лень.
Рукавами отирают пот после сорпы.
Необъятные желудки тешут целый день.

Словно луковки, невесты — травка-молодняк!
Повзрослей — сидят, как дыньки,— заглядится всяк
С белым горлышком красавицы, румяные в щеках,
Словно розовое мыло торгашей-бродяг.

Вот из юрты стон кобыза раздается, звук
То торжественный, то грустный — заунывный вдруг,
То заплачут тихо струны псёнком на дворе,
То зальет кобыз тоской от щемящих мук.

В юрте рядом — там домбра дрогнула струной.
То в степи, а то на небе бродит кюй степной,
А когда ударят струны, вспомнив "Косбасар",—
Безумеет кюй и может слечь скакун иной.

Бай проклятый недоволен бедняком, а тот
Варит мясо, все ножи точит, режет скот.
Но табунщиков не видно на пиру пока.
Пастухи на мясо аса разевают рот.

Как удав в камнях Арки, толстый, как баран,—
Вот мулла змеиным свистом мучает коран.
Он при помощи корана заглотнет зараз
Лошадь иль верблюда. Ловит верных на обман.

Беркута в соседней юрте хвалит враль седой.
Сочиняя, сколько лис затравил зимой.
Заговаривает зубы тканей продавец.
Вертихвостку молодую кличет за собой.

Рядом в юрте — восхвалитель, грамотен едва,
Он за золото могущим продает слова.
Запихав огрызки в торбы, кости и куски,
Бродит кучею огромной нищая братва.

Вон акын-старик напрягся — жалко кадыка.
Песней жалит его юный, словно гнус-мошка.
Там две стороны противных ссорятся, орут,
Обзывая, проклинают, на словах пока.

Борик иль тымык держа на руках своих,
Будто узды всех коней в пятерне у них.
Кряк глашатаи поднимут — уши затыкай,
Вести слушая, народ все-таки притих.

На рассвете пыль у юрт кружит колесом,
Закатилось солнце — юрты распирает сон.
Тесно спят каэахи-гости, томно развалясь,
И одежды, и бородки пахнут кумысом...

Так великий пир поминок шумно начался,
Не расскажешь сотой доли, просто чудеса.
Не преувеличив, скажем — были на пиру
Мяса горы и озера, реки кумыса.

Развозили там джигиты блюда в перемет,
Белой пеной на конях вис горячий пот.
Месячный запас тяжелый мяса съеден тут,—
Разве люди пожалеют асу лучший скот!

Сагыная ас — поминки— прочим не чета.
Но откуда же берется столько лбов скота?
Отовсюду все керейцы привели с собой.
С каждой юрты по барану — чем не барымта?

По десятку, полтора всадник гнал любой.
Колыхая за седлом кожаной сумой.
Строго восседают бии, спросят с бедняков,
Если бай, проверив, крикнет: «Где ягненок мой?»

Рядом — старшина свирепый на квитки налег.
Говорит: «Давай-ка с дыма столько-то налог»...
Заворачивают в степь пастухи коней,
А у юрт о вдовах спор вьется, как дымок.

Здесь стервятников немало, ястреб есть и сыч,
Вороны и кобчики подают свой клич.
Как верблюды, все объелись, фыркают, плюют.
Кумысом рыгает бий, красный, как кирпич.

С выпученными животами, лежа, как скоты,
Мясо мясом мнут в желудок, бегают в кусты.
И, прохладу создавая, машут на себя,
Преют, крякают, визжат, чешут животы,

А суфи перебирают четки кое-как,
В каждой юрте — дервишей крик: «Алла и Хак»
А старуха Сагыная с миною брюзги
Гонит каждого долой: "Уходя, варнак!"

Вороны остервенились кровью ножевой,
От проглоченного сала зоб топыря свой,
Боязливо жмутся к юртам сироты и псы.
«Где б стащить себе кусочек» — думает живой,

Мурзы гордо разъезжают—в серебре седло,
Бедняки дрова таскают — спинам тяжело.
Вот такой однажды пир был тогда в Арке
У могилы Сагыная. Так до нас дошло.

КУЛАГЕР

И Ахан про славный ас слышал стороной,
Кулагера своего выстояв зимой,
Посадив с собой мальчишку, только для байги
Выехал Ахан к аулу, выбрав путь прямой.

Путь далекий Кулагер сразу отмахал,
Шесть ночевок по дороге — днем не отдыхал.
В дальний край о Кулагере слух дошел давно.
Каждый что-нибудь в Арке про него слыхал.

Вестовой глядится в степь, зоркий, словно черт.
Подскакал к Ахаи-серы оказать почет,
Он «добро пожаловать» — скажет вам—«салем»
И с коня сойти поможет, в юрту увлечет.

Говорят — оратор в споре, а батыр — в бою,
А скакун на скачках аса явит прыть свою.
«Здесь Дуль-Дуль из Кокчетау!— люди говорят
Взял немало он призов, но в другом краю»...

Кулагера привязав, путник в юрте сел.
К коновязи чтоб никто подходить не смел —
Не спускает глаз Ахан с милого коня,
Войлок в юрте на коня отвернуть велел.

Слух пошел —"Из Кокчетау прибыл конь Кула".
Жадный набежал народ: побросав дела.
Тут Ахан прочел молитву, плюнул на траву,
Чтоб коня его толпа сглазить не могла.

Кулагера знал давно понаслышке люд.
«Здесь он!» — уши навостря, к коновязи прут.
Побросали все поминки, сгрудились в одно,
На саврасого коня посмотреть идут.

А бесценный тот саврасый только задремал,
Тут керейцы и аргынцы рядом—стар и мал.
Тот, кто зорок, кто знаток, понимал в конях.
Лучшего коня узрев, глаз не поднимал.

Вольно Кулагер стоит: всех собрала весть,
Слышен говор:—Это он, Кулагер и есть?..
Ноги, голову его оглядев, галдят:
— Где же быстрый тот скакун?—я не вижу здесь.

— Кости сдвинуты, гляди,— и губа плоха.
— Как собачья глотка— шея. Голова суха.
— И суставы выпирают, и корява стать.
— Да, небрежно сотворен — лишь для пастуха.

— Не возьмет он приза, нет, знаем, почему,
Мускулы остры, отдельны,— знаем, что к чему.
— В Кокчетау, видно, хвалят даже кляч хромых,
Псами будем, если приз отдадим ему.

— Я б на заячей охоте на саврасом был.
— Я бродячим торгашам Кулагера б сбыл.
— Чем посмешищем стоять, запустив в байгу,
Я бы в юрте посидел, чтобы чай не стыл.

— Я бы пастуху отдал, чтоб овец пасти.
— Я б на мясо, откормив, обратил,— прости.
— Я б к какой-нибудь старухе взял его на ас.
И, прирезав, мясо съел— душу отвести.

— Кости, словно у коровы, все туда-сюда.
Зад свисает, грудь тоща, долговяз — беда!
Это разве Кулагер, это он и есть?..
И смеются над Аханом люди без стыда

Тридцать-сорок знатоков спрятали глаза.
Куренбай промолвил вдруг: — Грозен, как гроза!
Впереди от Кулагера зверь не убежит,
Сзади — лучшему коню перегнать нельзя...

Удивился тем словам сразу весь народ.
Куренбая знатоки взяли в оборот,
Самый зоркий, знаменитый среди них казах —
Куренбай — отмалчивался, сжавши твердый рот.

Куренбай вонзил опять в Кулагера глаз.
И со всех сторон его обошел не раз,
Чтоб услышать Куренбая, мнение его,
Ждет толпа притихшая, молча, чуть не час.

Куренбай еще коня обошел кругом.
— Благородный конь и резвый! — он изрек потом.
— Путь далек его! Вся сила — впереди коня.
Да, само телосложенье говорит о том.

Тело отлито, как будто — кованая грудь,
Привлекает все вниманье — только зорким будь.
Бабки коротки, смотри, а копыта — сталь.
Словно камень Кокчетау — сроду не согнуть.

Голова суха, а уши, как камыш, торчат,
Шея гибкая, как глотки молодых зайчат.
Круп широк, спина прямая, мускулы туги,
Соколиное предплечье, локоть, как рычаг.

Ноги жилисты и прямы, в землю бьют—пора!
Грудь лисы, колена гончей, ноги — вес пера.
Голени продолговаты, мускулы — кремень,
Репица хвоста чудесна—словно у бобра.

На кокандский шелк похож бесподобный хвост,
Он не густ, но и не жидок, и ни тощ, ни толст.
Воздуха полны подмышки, а лопатки — вкось.
Между ног пройдет кочевье даже в полный рост.

Луком выгнулся затылок, холка не мала,
И подтянуто бедро — будто у козла,
Ноздри, как мешки, поймают сразу ветер гор,
А гортань — в одно с дыханьем — ровно пролегла!

Отпусти на лето — жиром он не обрастет,
Лишнего, для среза, мяса и ворог не найдет.
Длинный круп, пещера — горло. В кресле скачешь ты!
Ветер — в беге, а привяжешь— станет и замрет.

Ни Восток ему, ни Запад не замешан в кровь,
Нет и примеси английских славных рысаков.
Этот конь — родной, казахский, он извечно наш.
От арабских ни кровинки нету. Вот каков!

Не монгольский—животастый, с вислой головой.
Ни шотландских и ни шведских нет в крови живой.
Благородное созданье, он неутомим.
Запусти его с конями — он передовой.

Кровь и кость его не те, чем у всех коней.
Хоть на вид и неэффектен, есть и повидней,
Не ахал-текинец он, не иомудский конь.
В скачке вырастают Крылья, скачет много дней.

Юрту свалит, если дунет из ноздрей тугих,
Птица, зверь не догоняют, он догонит их.
Если кол—беда лихая—не распорет бок,
Никогда недосягаем для коней других.

Он — тулпар в расцвете сил — меньшее беру.
Безучастен он, увидишь — и решишь, что вру?
Вижу я — сверкает лоб славой золотой,
Счастье полностью за ним будет на пиру.

Если на моем глазу нет сейчас бельма.
Если злой шайтан меня не лишил ума,
Если я знаток в конях, то клянусь, что он
Приз возьмет, а все другие спляшут задарма.

— Вот так да! В конях он слеп! Вот нашел пример,—
Насмехаются над ним выше всяких мер,
— Разбираешься в конях, что эа речь сказал!
— Не спешите, на кембе скажет Кулагер!

Кулагер в заветный день слово скажет сам.
Так зачем же ссориться и ругаться нам?
Кулагер казахский наш — лучший из коней.
У того же, кто не видит,— бельма по глазам.—

Так отрезал напрямик мудрый Куренбай,
Но Ахана окружили, каждый — бий и бай.
— Где сородичи твои? Почему один? —
Спрашивают, отвечать только успевай.

И с твоей родни сауын брали мы всегда
Нам не нравится — пустым прибыл ты, беда.
Ведь на поводу коня ты пришел один.
Никого из Карауля не привел сюда.

— Кокчетау люд остался, а прислал коня
И меня — Ахан-серы, так зовут меня.
Что еще вам? Кулагера в скачки я пущу —
Пусть глашатаи объявят, новостью маня.

Был глашатай приглашен — неказист собой,
Это был бедняк забитый с горькою судьбой.
Всю историю коня рассказал Ахан
И велел отбарабанить, чтобы знал любой.

Серый Ястреб покорил этот край, народ,
Пятилетие подряд он призы берет.
Собираясь на байгу, говорили все:
— Приз вы серому отдайте сразу, наперед.

Всех, приехавших на ас, криком разбудив,
Пел глашатай: "Кулагер будет впереди"
Ястреба хозяин важный, слушая про то,
Вдруг почувствовал, как сердце екнуло в груди.

Есть потомство Бекайдара — знает весь Алтай,
Шла от дедов до потомков заповедь—взлетай!
У старшого Бекайдара сын есть — Батыраш.
Груб и вспыльчив он. Попробуй силы испытай.

Говорил я — Серый Ястреб вам уже знаком.
Батыраш на ас явился с дорогим конем.
Выдающийся скакун впереди всегда.
Всех коней он разбросал, как чума, рывком.

Приза ни одной душе он не уступал,
То верблюд, то сирота доставались в дар.
Разве он уступит приз в нынешней байге?
Всю Арку разъел, как щелочь. Вот какой тулпар!

Батыраш—его владелец—спесью наделен,
Поражения не стерпит, в похвалу влюблен.
Если в скачках проиграет — лопнет ствол хребта.
"Это смерть моя придет"" — заявляет он.

Он слыхал о Кулагере слух издалека,
Говорили все аргынцы, вся Сары-Арка.
Осторожно Батыраш подсылал людей,
Чтоб себе заполучить этого конька.

Посылал он Жексембая разговор вести,
Предлагая вдов и скот, серебро в горсти.
Покровителем и сватом обещая стать,
Так стремился к Кулагеру отыскать пути.

Но Ахан любил коня всем, что в сердце есть.
И Ахана не прельстили ни добро, ни лесть.
Ястреба пером украсив, молнией назвав,
Разозлился Батыраш, затаивши месть.

Обе стороны считали — чуждую в беде.
Скакунов таких в забегах не было нигде.
"Прибыл Кулагер"" — услышав, Батыраш умолк,
Беспокойство он с трудом удержал в узде.

Сагынай своею смертью возбудил народ.
Серый Ястреб на приколе подтянул живот,
Зиму целую скакун на приколе был —
Ел овес, пил молоко, строгим был уход.

Завоевывал себе славу много раз,
Славу эту раздували с помощью прикрас.
Мысленно завоевав новый приз себе,
В юрте думал Батыраш, не смыкая глаз:

«Серый Ястреб, цель твоя — мчаться впереди,
Но явился Кулагер — вот он, погляди!»
Батыраш давно точил на него клыки,
А теперь зажгло нутро, холодно в груди.

"Своего коня Ахан издали пригнал.
Дальний путник, одинок, да и родом мал" —
К Батырашу мысли шли разные сейчас,
Кулагеру гибели злобно он желал.

СПОР

В юртах тень. В сабе опять всплески кумыса,
Выпив, люди повышать любят голоса.
И Ахан не пожалел песен для людей —
Попросили спеть, так пой, не жалей баса.

Юрту, там, где ночевал, разорвут, смотри:
Жмут снаружи навалясь, давят изнутри.
О любимой он поет, страстью опьянен,
Вспомнил сокола полет в отблесках зари.

«Ой, любимая, родная, что приснилось мне? —
О четырнадцатой полной, думаю луне.
Не гляжу я на коняг в дальней стороне,
Лишь о чистокровном я думаю коне.

Чай душистый в серебре полонил мечты.
Взбадривает аромат тонкой духоты.
О ложбине, где не мял красоты никто,
О джайляу думаю, где стоят цветы».

«Акмарки» Ахан пропел, с думою о ней,
«Белых пальчиков» напев взволновал людей,
«Три павлина», «Сарымбет» спел еще Ахан,
В юрте белой у него сделалось тесней.

Пел он — так вот мчит скакун: и глаза грозят,
Вверх идет, берет подъем, и глядит назад,
Так вот падают орлы камнем на лису,
Крылья выпрямив внизу, тихо тормозят.

"Ты, лисичка золотая,— я б тебя украл,
Ты мелькнула, быстрая, как олень-марал,
Распростер я сразу крылья над рекой Урал,
Очарованный тобой, высоту набрал.
Изгибаясь тонким станом, как из камыша,
Как тальник, ты выходи к волнам Иртыша.
Я скажу тебе: ты, как роза, хороша,
Соловей иранский я— в песне вся душа.
На утесе недоступном пусть бы ты росла —
Все равно смогу достать хоть кончиком крыла!»|

Громким голосом Биржан — гордый наш певец —
Перевалы оглашал из конца в конец.
Он не то, что наш Ахан,— голос был грубей,
Но пронзителен напев,— покорял певец.

«Три павлина», «Эх, судьба», «Кокчетау мой»,
«Норовистый мой саврасый» — на мотив иной,
«Эй, шалунья», «Так и будет» — песни спел Ахан,
Мастерство его дарили чуткой тишиной.

Не махал домброй Ахан, ме кричал — пляши!
Лебединый голос плыл и звенел в тиши.
И баюкали людей нежные слова,
Мелко-тоненько чесали зуд твоей души.

С Кокчетау будто вниз лился мед рекой,
Будто бы весенний ветер несся над Аркой,
Люди досыта глотали, пески упоили их,
Размягчались все сердца, приходил покой.

Вновь и вновь поет Ахан, чувства вороша,
Ас приник х его устам, замер не дыша.
И прибавили еще песням красоты
«Молодость» и «Акмарка», «Гордая душа».

— Да, сладка уж очень песнь нижних тех родов,—
Видны мысли по резьбе подобревших ртов.
Песни все свои забыли местные певцы
Мастерски поет Ахан, дальше петь готов.

«Хорошо коня украсил филина наряд.
Конь и всадник молодо над землей парят.
Хорошо скакать к аулу десять дней подряд,
Повстречать любимую, встретить милый взгляд.

Хорошо любимой с теткой передать привет.
И смеяться вежливо, слышать «да» и «нет».
Объясняться знаками, с помощью примет,
Выведать у тетушки девичий секрет.

Хорошо скакать гнедому и нести меня,
И в оврагах прятаться, ждать исхода дня.
Хороша, в ложбине привязав коня,
Красться к белой юрте, травы стороня.

Вот у юрты встанешь, подавив испуг.
И когда почувствуешь жар любимых рук,
Засмеется лава тихо у плеча,
Кажется, что солнце засияло вдруг.

Лечь под одеяло — на двоих одно —
Рядом головами, тихо и темно,
И раскрыть друг другу тайны сердца все
(Будто рылись в сундуке и открыли дно).

Хорошо перед рассветом от нее уйти
И коня стоялого, поискав, найти,
Дать ей повод подержать и сказать — прости —
Табакеркой о седло постучать в пути.

Как подумаешь, да есть ли к счастью путь иной,
Чем скакать от милой на заре домой.
Возвращаться с песней в свой аул родной,
Будто приз взял на байге конь летучий твой-...

«Белой кистью» и «Лучом» усмирив свой пыл,
Он «Красавицы изящной» спеть не позабыл.
У Ахана в песнях все — и огонь любви,
Был любимый конь его, в небе сокол плыл.

Так Ахан, разгорячись, спел им до конца,
Будто ветер Сарымбета обвевал сердца.
Силе песен подивясь, захмелел народ.
Восхищенный, слушал он дальнего певца.

Просто ради интереса пел он, не вина.
Была тесно, но сидели все без толкотни.
Кончил он — хвалили люди, а потом опять
Кулагера обсуждать начали они.

— Рады мы, что вы с собой взяли скакуна,
Слышала про Кулагера наша сторона...
— Вероятно, поражений Кулагер не знал,
Серый Ястреб Кулагеру — просто новизна.

— Ястреб многих победил на своем веку,
Серого не обгоняют кони на скаку.
Требуя призы до скачек, Батыраш всегда
На вершине счастья жил, словно на суку...

— Он удачен, наш скакун, неустанен, лих.
Батыраш прославил духов предков дорогих,
До сих пор не выпуская наперед коней.
Он арканом вяжет счастье скакунов других...

— Серый наш недосягаем для других коней,
Скачут здесь или вдали — он всегда видней.
Батырашу приз опять в руки попадет.
Предрешили мы байгу, не тужи о ней...

— Так безбожно все призы забирать он мог.
Счастье будете пытать? Помогай вам бог
Хоть и славен Кулагер, только бог один
Может сделать, что бы Серый обогнать не мог.

— Я про Серого слыхал только похвалу —
«На Алтае — кони все у него в тылу».
Он хорошего хозяина не встречал пока.
Прикручу я на байге Серого к седлу!..

Батырашу некий льстец передал слова,—
«Мол, Ахан хвалился там — тоже голова!
Кулагер, сказал, не даст обогнать себя,
И у Ястреба на приз отберет права»...

Батыраш, услышав все, побледнел и смолк,
Злобой дьявольской вскипел постаревший волк
В юрту белую влетел, пнув ногою дверь.
Лежа, не успел Ахан отодвинуть ног.

Но перед гиеной он все ж не оробел,
Батыраш раскинул плеть, на колени сел,
Злобный голос зашипел, разрывая тишь,
И тогда Ахану он так сказать посмел:

— Прибыл из Карауля ты на священный ас,
Хвастался, что отвоюешь славу ты у нас?
Приз заране ртом своим присудил себе,
Заявив: «Пускай другие отдохнут сейчас».

Род твой слаб перед моим, разве он не мал?
У меня ты приз в байге разве отнимал?
Иль сорпа у Сагыная превратилась в пар?
Говоришь—«Я обгоню!» Лучше ешь мой кал

Я орел, перелетаю, не садясь, Алтай.
Воробей такой, как ты,— близко не летай!
Говоришь, привяжешь ты Серого к седлу?!
Коль не знаешь ничего — лучше не болтай.

И откуда у тебя эта наглота?
Настроение испорчу,— не раскроешь рта.
Род твой рос, седлал коней только для тюре,
Есть, бедняга, у тебя лошадь, да не та!..

Сильно уязвил старик, яд — не молоко.
Растерялся он сперва, тоже — нелегко.
У Ахана норов крут, вспыльчив и остер.
Ядовитые слова ранят глубоко.

— Ты невежа, погремушка, полная угроз,
А прорезаны глаза, как зады у коз.
Кто такой ты со своей бороденкой злой?
Черт Алтая и кастрат, разоряться брось.

Кулагер есть у Ахана, никакой другой,
Серого готов к земле он пригнуть ногой.
Разве будет он глядеть в бороду твою? —
В мыле, в пене Кулагер пролетит байгой.

Если бай ты, так и то не забьюсь в кусты,
Создан острый мой язык не для немоты.
Серого не прикручу,— Кулагер — тебе!
Хоть скакал бы твой отец, а не то что ты.

Батыраш не мог в ответ вымолвить словца,
Как щипцы в огне, чернел и опал с лица.
Молчаливая толпа думала свое:
«Здорово певец Ахан высек «молодца»!»

У Ахана ведь душа тоже не робка.
Сердцем он не задрожал, увидав врага,
Не боясь, что одинок он в чужом роду.
Не печалился о том, как пройдет байга.

Люди прекратили спор, опустив глаза,—
Может в ссору вылиться, к худшему скользя
Пересуды прекратить все решили тут,
Предстоящую байгу угадать нельзя.

Батыраш синел во мгле, головой мотал.
Как затравленный, кося, юрту покидал
И оглядывался все. Вслед за ним народ
Юрту стал освобождать, сразу — стар и мал.

Песнями и скакуном вызвав этот гул,
Как скакун, что впереди к финишу свернул.
Так Ахан лежал и пел, качая головой:
«Там у Сарымбет-горы мой родной аул».

Кембе

Гору мяса своротив, кумыса запас,
В Ереймен-горах гудел небывалый ас.
До отвала всех гостей накормили тут,
Время скачек и призов подошло как раз.

Вот и жители Арки взяли повода.
Скрыла землю, небеса пыльная гряда,
Тут глашатаи сказали, сообщая всем,
Что смотрители в пути, всем — скакать туда!

«Эй, народ почтенный,
Прибывший на ас,
Здесь не оставайтесь.
Слушайте вы нас.
Помните — здесь больше
Блюдоносцев нет.
Двинулись смотрители,
Все—за ними вслед!
Вы туда скачите все,
Спросите кембе —
Приглядитесь пристально
Под ноги себе:
Там холмы теснятся,
С гор летит вода.
Там щавель — как локоть.
Травка молода.
Ягоды — с ведерко
В Ереймен-горах,
Там Жолман-горы
Нагоняют страх.
Жыланды вершина там,
Там овец следы,
Там для скачек ровное
Плато Каиынды.
Есть у Кусак-озера
Место для байги —
Там кембе. Смотрители
На кембе строги.
Отбирают только тех, кто совсем неплох,
Ох, и суматоха там и переполох!..»

Так глашатаи кричат — кто переорет,
Чтобы место для байги знал теперь народ.
Землю подминало всю скопище копей.
Всадники, как муравьи, прут—невпроворот.

За отрядам шел отряд, как со всей земли,
Затопляя все вокруг, словно море, шли,
Небо и земля в дыму от литых копыт,
Ереймена склон совсем посерел в пыли.

По ложбинам гор текли, издали видны,—
Как раскинутые ветви дерева, темны.
Под копытами коней зайцы полегли,
И лисицы в руки шли от живой стены.

Глазом не объять народ — льется, как вода,
Кажется, казахи все собрались сюда.
Будто дождик из людей шел на Ереймен.
Озеро Кусак блестит, как сама слюда.

Кони — мастью, люди — статью разнятся, скача,
Люди в цвет травы одеты. На руке — камча.
Здесь, у озера Кусак, спешился народ,
Будто тучею большой села саранча.

Каждый мир сосредоточил в скакуне одном,
Гладили коней, хвосты завязав узлом.
Близость чувствуют свою смежные рода.
— Приз возьмете вы!— друг друга обдают теплом.

Пыль, туман, над Жыланды ходят облака,
В облаках гарцуют кони, поступь их легка,
С амулетами на шеях, с перьями на лбах.
Чей сильнее, чей резвее — не решить пока.

Выбраны из целых тысяч — ветру не успеть,
Целый год готовили — любо посмотреть.
Делали пробежку рысью по часам и дням,
Каждый — высох на диете— как из кожи плеть.

Рвут поводья я глядят на простор степной
Кони-пятилетки — губы с желтизной.
Птицы пестрые степей, самородки гор,
Остановят сразу взор статью неземной.

Дальше — больше все коней прибывает вновь,
Для восторга у людей не хватает слов.
Их записывают, метят, и считают их.
Оказалось — тыща триста в записи голов.

Рассуждают люди так: «Бег хорош и стать.
Чем такому скакуну зря траву топтать,
Пусть обгонит тех и тех и возьмет призы,—
Надо ж на такой байге счастье испытать!»

Многим думалось вот так.Ждали много дней
Кони здесь — резвей других, чище и видней.
Словно ласточки, толпу прорезая вдоль,
Шли глашатаи, хваля дорогих коней.

«Так смотри же, общество, радуйтесь судьбе.
Люди, что приехали поглядеть кембе.
Навострите поскорей уши на меня,
Я представлю вам сейчас каждого коня.
Про какого же коня первого начать?
Собрались — за каждого можно отвечать.
Все холмы, низины собрались на ас.
Степь сама казахская с места поднялась!
Есть, что не приехали? Нет,— отвечу сам
Шли из мест, к которым не дойти ногам.
Иэ далеких далей на большой реке
На кембе приехали проскакать в байге.
Вот буланый, как сайгак.
Ляжки — погляди!
Тысячи оставит сзади, будет впереди.
Есть тут и буланая с бедрами козла.
“Козыбаепский Дуль-Дуль — страсть его несла.
Есть и Серый Ястреб тут — вывел Батыраш
Но какому же коню предпочтенье дашь?
Есть светло-игреневая.
Подчеркнуть хочу,—
Что она прославлена
Берегами Чу.
В скачке, словно ветер,
Вот он — Кызкара.
Сыр-Дарья прославила,—
Подтвердить nopa!
Выделить кого же мне? Лучших угадай!
Есть из Улу-Тау призовой Кубай.
Есть на Кара-Тау—норовистых бог—Кумай,
Есть кипчакский Ак-бакай,
И киргизский Кек-топай.
Вот из Акчатау — пламенный Анас
Вот из Кокчетау — золотой Кулас!
Елик КубАхан — скакун — прибыл с Иртыша,
С Есиля — Каска-Куля.
Радуйся душа!
Вот каких сюда коней ас теперь собрал!
Утку пеструю прислал на байгу Арал.
Жарылгапа конь — игрень — приз ему отдашь.
Беззаботный Чалый здесь — шлет его Балхаш,
Из Семипалатинска — Мышастый козел
Ястреб рода Тобыкты —
Всех лисиц извел.
Вот гнедой, Жамыл по кличке,
Не скакуи, а зверь!
Люди, ну, кого еще назову теперь!
Белокрылого саврасого
Ала-Тау шлет,
Белокрылого никто
Здесь не обойдет.
Он зубами быстрых птиц
Ловит прямо влет,
Вот светло-чубарая —
Ноги не стоят.
Каждый волосок причесан,
Праздничен наряд,
А поскачет — будет буре снеговой сродни,
И ничто не остановит кроме, западни.
Так какого же коня нынче предпочесть?
Лучше лучшего, как в сказке,
Много разных есть!
Тридцать белых, словно снег.
Скакунов лихих,
Двадцать есть игреневых,
Сорок — вороных,
Двести здесь мухортовых —
Наших и гостей,
Гнедых девяносто.
Есть других мастей.
Семьдесят саврасых
Слава принесла.
Пегим и чубарым —
Просто нет числа..."

Вьют отрадной вестью по ушам толпы.
Все глашатаи кричат, в ярости слепы.
И, затертые конями, люди слышат все,
В конские бока уткнув взмокнувшие лбы.

Спрашивают, отвечают, громко говорят,
Сами твердыми руками скакунов теснят.
Спорят, требуют совета, страстью зажжены,
И похожи на смешных блеющих ягнят.

ОТГОН КОНЕЙ

Кулагера наш Ахан вывел за собой,
Конь с такой, как ручка чашки, ннжнею губой,
Шел, выбрасывая ноги, прорысил слегка.
Дальше отошел Ахан, чтоб не быть с толпой.

Ног не сдвинув, Кулагер бабки ставил врозь,
С чуть провисшей грудью, стал, как земная ось.
Куренбай — знаток коней — подошел, сказал:
— Как дела? Ты победишь. Волноваться брось.

Да, Дуль-Дуль — твой Кулагер, благороден вид.
Благодарен я, тебе счастье предстоит.
Выпало тебе иметь лучшего коня.
Понимаешь ты в конях, вижу я, джигит...

— Жеребенком Кулагера я кормил из рук,
Сколько лет уж для меня — он ближайший друг,
— Если так, то первый приз завоюешь ты...
— Может быть, твои слова оправдаю вдруг.

Батыраш — знаток в коняк, ворон по уму —
Смертью Серого казался Кулагер ему.
В ту же ночь, как увидал Кулагера он,
Заболел, не спал, глядел в призрачную тьму.

К Кулагеру на Кембе он подъехал вновь,
Обошел вокруг него, поднимая бровь.
Только этого коня опасался он.
«Вот уж дьявол из Арки!»—бушевала кровь.

С детских лет он заболел страстью к скакунам.
Жаждет славы и завистлив к славным именам.
И коварен, и жесток, неразборчив он.
Злобной грязью задыхался он по временам.

«Вот прославленный тулпар!»—в сердце — колкий ком.
«Кости как разделены! Видно — чудо в том!
Израил по виду он, душу вынет враз,
Не был конь такой еще Серому знаком.

А сложенье! Божья тварь на меня косит...
Беспорядочные кости. Да. особый вид.
Не встречал коня такого, хоть видал коней,
Интересно, он в байге скачет иль рысит?

Это конь иль что еще? На чего похож?
Неужели будет первым? Пробивает дрожь.
Серому, что не пускал наперед коня.
Явная грозит беда, как убойный нож.

А повадка! Не взбрыкнет,— пустит детвору.
Щегольство иль нрав такой? Я не разберу.
Слышал я о нем давно, лучше б не видать.
Как-никак, его приход, видно, не к добру.

Оба глаза, как в огне, он не то, что наш.
Или дьявол в тело влез, раздувая раж?..»—
Прерывая сожаленьем думы о коне,
Потемнев, стоял недвижно грозный Батыраш.

Так стоял он, не открыв им владевших дум,
Все глядел на Кулагера, злобен и угрюм.
Кровь отхлынула с лица, серый, он стоял.
Месть проклюнулась в мозгу сквозь тяжелый шум...

Кружит скопище людское, скакунов тесня,
Крики, гомон, суматоха, ругань, толкотня...
И откуда знать Ахану, что лихая смерть
Смотрит жадными глазами на его коня?

Поглядит Ахан на это? В дальней стороне
Враг всегда сидит вблизи, на овражьем дне.
Амулет Ахан снимает с шеи скакуна,
И ладонью гладит шею, водит па спине.

Он мальчишку опоясал красным кушаком,
Посадил на Кулагера н шепнул тайком:
«Пропусти вперед сначала скакунов двух-трех,
А с того вон места, сразу выпускай рывком.

Будь до старта осторожен, путь коня не прост,
-Легкой рысью мчи, слегка б колебался хвост.
Будет весь заезд опасен, ты коня не бей.
Стременами лишь тревожь, не вставая в рост.

А назад пойдешь, тогда придержи слегка.
Плеть — излишня. Понукай пятками в бока
Будь вторым, не распаляйся. Только лишь одно
Помни и держи в глазах, до поры пока.—

Вон — зеленая ложбина пролегла к горам,
Оскорби коня камчою, пролетая там.
И пусти его свободно, мальчик, вот и все.
Там уж конь, что делать надо, понимает сам.

Ну, малыш, езжай и ты, скакуны ушли.
Не выскакивай на ветер, видишь — все в пыли.
Вот один я остаюсь, помоги, аллах,
Чтобы в целости назад прискакать могли».

Мальчики на скакунах! Прыгают сердца.
Тут Ахан поцеловал своего юнца.
Обнял шею Кулагера и шепнул в ноздрю:
«Буду ждать тебя и верю,— бейся до конца!»

Разномастны и сильны, предвещая спор,
Кони начали спускаться с Ерейменских гор,
Потекли в большую степь дружно скакуны,
Долго слышался копытный четкий перебор.

Двое взрослых на конях начали разгон,
Слышен топот, бег коней, сбруи перезвон.
Чтобы свалки избежать по пути с байги,
Караулы у тропы стали с двух сторон.

Скакуны, развеяв гривы, выступают в ряд,
Множеством копыт кипят — будто говорят.
Вот до озера дошли, здесь и будет спор.
Мальчики в цветных платках маками горят.

Люди прут за скакунами — жадные глаза,
Вестовые прискакали с криками, грозят:
— Возвращайтесь, возвращайтесь, игры будут там.
Всколыхнулось море лиц, потекло назад.

Шум, и гам, и толкотня, и слова мольбы,
Согнанные, словно овцы, опустили лбы.
Но пролаял вдруг уездный на гнедом Лыске:
— Пусть народ сойдет с коней, время для борьбы!

ОТБОР БОРЦОВ

Сойтись уездный приказал! Пронесся клич, и вот
Со всех сторон попер, попер, как муравьи, народ.
Нет средь народа ни девиц, ни женщин, ни детей.
Народ запуган. Кто, скажи, против властей пойдет!

И, по-калмыцки привязав коней, пестра, шумна,
Казахских пеших молодцов нахлынула волна.
Глашатаи со всех старой кричат до хрипоты.
Борцов, что в бой пойти должны, блистают имена.

Размером годен этот круг для скачки жеребят.
Остались кони позади,— на привязях храпят!
Иголку некуда воткнуть и яблоку упасть.
Уселся в тесный круг народ, сидит за рядом ряд.

Руководители уже уселись на места,
Они иа богатеев все. И, видно, неспроста
Начальник грозный на холме с подзорною трубой
Застыл, распаренный, в тени огромного зонта.

У озера Кусак народ шумит на берегу,
Как будто на цветном ковре — на молодом лугу,—
Сидит и ждет: богатыри сейчас пред ним должны
Могучей удалью своей помериться в кругу.

Вот Ереймена склон. На нем стоит последний ряд.
Халаты, будто бы цветы, расцветками горят.
Чей род сильней? Кто победит? Аргьн или Найман?
Казахи дружно гомонят,— поспорить каждый рад!

Но оживилась вдруг одна из боевых сторон.
Ее борец, как столб могуч, для битвы оголен.
Раздался дерзкий крик:— Эй, вы, а где же ваш борец!—
Был вызывающ этот крик, и был нахален он!

Тот наглый окрик напугал воинственную рать,
Борцы задумались,— кому охота умирать?
Притихли многие, глаза в смущенье опустив,
И стали пальцами ноги землицу ковырять.

Смутился враг?! И сотня ртов завыли вдруг тогда:
— Когда ж появятся борец, когда ж придет, когда?
Нахмурясь, мощные борцы раздеться не спешат,
И пот стекает по вискам, соленый от стыда.

А тот верзила черен был и, как атан, здоров,
Он раскорячившись стоял, свиреп и густобров.
И, духов предков помянув, джигиты с двух сторон
Верзилу вывели на круг и сдернули покров.

Объятый ужасом народ застыл:— Каков борец!
С таким попробуй-ка схватись,— наступит вмиг конец!
А он стоял, внушая страх, оскалив злобно пасть,
Как будто одинокий тигр в загоне для овец.

Стоял угрюмый великан, он выше был горы.
Борьбу легко он превращал в подобие игры.
Он страх панический вселял в известных силачей,—
Как кот мышей, их загонял в отверстие норы.

Верблюжьи ляжки в волосах,— звероподобный муж,
Он был свиреп, как дикий вепрь, и череп был к тому ж.
Спину огромную свою народу показав,
Он грузно на колени встал, сутул и неуклюж.

Хоть кто тут выйди на борьбу,— считай, что он пропал!
В гиганте этом черном был воинственный запал.
Он был в приемах искушен, в секреты посвящен.
Он знал все хитрости борьбы,— он в цирках выступал!

Глашатай выехал на круг на сером жеребце,
Привстал на звонких стременах в живом людском кольце
И стал пронзительно кричать, сняв лисий малахай,
Об этом черном силаче, о бешеном борце:

«Вот перед вами стоит на коленях герой.
Он, как лев, и хитер и отважен,— герой,
Кости ног его крепче, чем кости слона,
Он прекрасен, как тигр,— он могучий герой!

Берега Иртыша в страх вогнал он, джигит,
Кто с ним выйдет сражаться, тот будет убит.
На бесчисленных ярмарках он знаменит,
Его помнят Макарьев, Алтайск и Ирбит.

Силача Ала-Тау подбил он, герой.
Силача Кара-Тау свалил он, герой.
Когда был он мальчишкой шестнадцати лет,
И тогда был известен он силой, герой.

Помним ас Аюбая. Рывком от плеча,
Одного великана он сбил сгоряча.
Поваливши, верзилу подмял под себя
Он бы мог, как удав, проглотить силача!

Дар борцовский ему от рождения дан.
Вон, глядите, стоит, словно слон, великан!
Раз атан подвернулся под руку ему,
И ударом был сшиблен на землю атан.

Всем джигитам в округе он страху задал!
Он в победе жесток, он в сраженье удал.
Цирки он разорял, он громил города.
Он, как шапки, озлившись, джигитов кидал!

Он дракон! Кто бы смог с ним сразиться посметь?
Он неистов, как смерч, он ужасен, как смерть.
Кисть руки у него, как железный капкан,
Мышцы грозные тверды его, словно медь.

Волкодав средь щенят! Он жестокий батыр!
Он щелчком убивал обнаглевших задир.
Словно воду, из мышцы выдавливал кровь.
Словно это не мышца джигита, а сыр.

Враг поверженный выл под могучей пятой.
Драл он кожу с врага, словно пленку, рукой,
Он боролся не хуже Хозрета-Али,
А ведь тот был, как всем вам известно, святой!»

И вот глашатая слова молвой подтверждены.
Все говорят:—Он знаменит во всех концах страны!
Кому охота воевать с таким богатырем?
Борцы на корточках сидят, мрачны и смущены.

Глашатай знал, что говорил,— его слова не ложь!
И, вправду, черный богатырь на дьявола похож!
Как сковороды, пятерни, бугристая спина,
К нему попробуй подойди,— погибнешь не за грош!

Удел могучего борца ему с рожденья дан.
Он прибыл к нам издалека, тот черный великан.
Он в городах всех победил — теперь колеблет степь.
Он — выдающийся борец, а родом он Наймам.

В родне у Сагыная он прижился. Он потряс
Собравшихся, когда гремел на шесть уездов ас.
Гостит два месяца уже здесь, у керейцев, он.
Решил он силой поразить собравшихся сейчас.

Но где ж соперник? Великан угрюм и раздражен.
С испугом на него глядят борцы со всех сторон.
Ведь сам уездный, говорят, верзилу поддержал,
Ведь он объездил всю Сибирь, потряс все цирки он!

И Кара-Тау силача такого не видал,
У Семиречья замер дух,—неслыханный скандал!
Семей с Тургаем, притаясь, от ужаса дрожат,
Балхаш открыл с испугу рот, и рот открыл Арал.

Так кто же все же выйдет в бой? Нельзя найти борца!
Стучат средь мертвой тишины дрожащие сердца.
Молчат бывалые борцы, раздеться не спешат,
Поднять не могут от земли в смущении лица.

И вдруг людская разошлась в две стороны стена.
Выходит человек, его вся в мускулах спина,
Он коренаст, и он совсем не великан на вид.
Его послала на борьбу Окаса сторона.

Кто он такой? Откуда он? Жакип его зовут!
Был из колодца как-то раз им вытащен верблюд.
Увертлив он,-он изучил все тонкости борьбы.
Знал силу страшную его степной казахский люд.

Коль нет Жакипа, ни один не состоится ас.
Бывал и у керейцев он,— приз получал не раз!
В Баян-Ауле все зовут его батыр Жакип.
Он кулаком глушил быков ударом между глаз.

Он был когда-то батраком, потом отары пас,
А нынче залучил его в подручные Окас.
Он был храбрец, он был джигит, но кем он там ни будь,
В руках хозяина бичом он делался подчас!

Он, гибкий, шел, не торопясь, он мышцами играл,
Как ястреб, легок был. В него верзила взор вперял.
Глашатай, обходя ряды, рассказывал о нем,
И все достоинства его по статям разбирал:

«Вот борец, так борец,— нет сильней этих рук!
Крепок он, как сухой саксауловый сук,
Beликану не справиться с ним нипочем.
Нет, Жакипа— шалишь!— не возьмешь на испуг.

Он аргын, он исполнен таинственных сил!
Он немало джигитов в борьбе победил.
Это дьявол среди силачей и борцов.
По ухваткам и ловкости он — Азраил.

Словно рыба, он скользок. В борьбе—молодец!
От удара его отлетает борец.
Как летит перепелка из-под куста,
Когда в куст бросит шапку, играя, малец.

Он увертлив, как барс, гладок, словно карась.
Скользок—будто на коже особая мазь.
Если он нападает, то сами борцы
От движения резкого валятся в грязь.

А косые глаза его из-под бровей
И быстры и подвижны, как пара угрей.
Обнажает он зубы, рассвирепев,—
Самый злой он из наших богатырей.

Как орел, что терзает добычу свою,
Под себя он врага подминает в бою.
Прямо держится он, бьет без промаха он.
Нет батыра бесстрашнее в целом краю!

Не одна только сила батыру дана.
Он умеет использовать ловкость сполна,
Он — как щука в глубинах зеркальных озер,
А подножки он ставит, как сам сатана.

Даже, если споткнется,— возьмись удержать,
Навалиоь, постарайся коленом прижать,—
Он рывком незаметным — вдруг раз!— и уйдет,
Пораженья с усмешкой сумев набежать.

Седогривый, зубастый, напористый волк
Не сробеет, в борьбе понимающий толк.
От напора его даже вепрь убежит,
Увядав его, лев станет мягким, как шелк.

Он—огонь! Быть борцом его вечный удел!
На чужбине ои многих борцов одолел.
При неистовых крахах толпы он не раз
Выходил на арену, и грозен и смел.

Но и силы немало в нем, в ловком и злом
Если надо — умеет ломить напролом.
В общем, он из борцов самый лучший борец.
И недаром его называют орлом!

Как такэ, не боится он в пропасть упасть,
Есть в глазах его узких угрюмая власть,—
Ты идешь осторожно навстречу к нему,
А как будто в капкана разверстую пасть.

Не один от удара его погибал,
Он в охапку детин стопудовых сгребал.
Тех, чьи руки, как медные ступы, толсты,
Локти вывернув им, их к земле пригибал.

Да и что говорить! Ои сильнее всех нас.
Как тому, кто неистово жаждет, подчас
Попадается вдруг тот, кто жаждет сильней,
Так и он великану попался сейчас!»

Борьба

Вдруг на Жакипа наступать стал черный великан,
Как будто бы в лесу на рысь накинулся кабан.
Жакипа хрупкого жалеть стал в ужасе народ.
Сабызги яростно свистят, грохочет барабан

И начали они ходить — народ замолк кругом —
То вперевалку, неспеша, то шагом, то бегом.
Как два обезумевших льва, богатыри сошлись,
Сопя и тяжело дыша. Схватился враг с врагом.

К победе великан любил короткие пути,—
За шею он решил схватить, да и схватил почти.
Но прыгнул, будто мяч, Жакип, метнулся, будто рысь,
И замер словно говоря: «Э, милый, не шути!»

Жакип и в этот раз свои уловки не забыл,—
Он опрокидывать врага подножками любил,
А если падал сам Жакип, то долго не лежал,
А тотчас вскакивал, ведь он, как рыба, скользким был.

Но вот гигант рассвирепел, решил кончать игру.
Рванулся, как бы говоря: «Сомну, с земли сотру!»
И на буру он был похож в дни течки, в январе.
Он завывал, а борода моталась на ветру.

Легла гиганту на плечо Жакипа голова.
Объятья тесные крепки. Их прочность такова,
Что их перерубить уже не смог бы и топор!
Сцепившись начали кружить борцы, как жернова.

Сошлись в бою богатыри лицом к лицу, впритык,
Один — как небольшой бычок, другой — как грузный бык.
Трясут друг друга и сопят, и топчутся, хрипя,
Исходит из могучих ртов звероподобный рык.

Гигант сопернику, слегка склонив его на бок.
Подножку сделал, только тот дал в сторону скачок.
Да что там! Где ему упасть?! Он прыгнул, как козел!
Пыль поднялась. Он на ногах,— плечо лишь вот рассек!

Разодран напрочь у борца сатиновый рукав.
Клочок материи висит, и грязен и кровав,
Жакип гиганта на бок гнет, чтоб на спину взвалить,
И бросить, и торжествовать, на грудь коленом встав.

Жакип все ходит и сопит, багровый от потуг,
Примащивается неспеша, приладился и вдруг,
Как крикнет: «Ап!»— и вот уже верзила на спине,
И только хрустнули в тиши в суставах кисти рук.

Притихли все. Ай да Жакип! Блистательный прием!
Жакип согвувшийся стоит, а черный бык на нем.
Жакип стал медленно кружить и оземь великан
Из-под небесной вышины вдруг грянул, словно гром!

Раздались крики торжества с аргынской стороны.
Найманцы присмирели вдруг, в печаль погружены.
Притихли трусы жалкие, как зайцы эа кустом,
И кличи рода своего орали крикуны.

Упал верзила, и Жакип свалился вместе с ним.
Но ловкий, словно скользкий угорь, вскочил рывком одним.
Верхом на великана сел, чтоб великан не встал.
Лежал верзила на земле, угрюм и недвижим.

Схватились, словно на лугу грызутся жеребцы.
Которых уж не растащить джигитам под уздцы.
За приз дерутся силачи, катаясь по земле,
Народ взволнованный глядит, как возятся борцы.

Жакип верзилу вверх лицом никак не повернет:
Трясет, швыряет, словно мяч, но не сдается тот.
Борцы взбешенные хрипят, сплелись в один клубок,
По лицам воспаленным их течет рекою пот.

Завыли силачи, войдя в воинственный азарт,
Взывают к богу и вопят, и стонут, и грозят.
И камни из-под ног летят, и пыль столбом встает,
Луг, словно пахота, изрыт, но где он, результат?

Друг к другу будто кто-то их веревкой привязал!
Жакипа великан ломал, изматывал, терзал.
Когда же оба силача- изнемогли в борьбе,
Уездный развести борцов джигитам приказал.

— Он победил,— кричат Аргын,— ведь он сидел на нем!
— Нет, он!— Найман кричит в ответ.— Мы были все при том!
Как тигр и барс, кружат борцы, сойдясь на жизнь и смерть!
Свирепо выкатив глаза. Разняли их с трудом!

Баянцы грозною толпой к уездному идут:
-Приз отдавай! Он победил, и нет сомнений тут!
Керейцы же кричат свое:—Никто не победил!
-Победы не было!— шумит степной казахский люд.

Окас плешивый приуныл,— он приза не достал!
«Ничья»— уездный присудил. И хоть никто не стал
С уездным спорить, возмущен решеньем был народ,
Был взбудоражен весь народ,— сердился и роптал.

— Он победил, наш богатырь! Он вашему задал!—
Одни кричали. Назревал неслыханный скандал!
Другие им до хрипоты кричали, озверев:
— Жакипу приз! Ваш слаб борец, а ваш борец удал!

Верзилу черного народ кричащий окружил.
Он был, озлобленный, багров, надулись связки жил.
— Нет, спорный приз я не возьму, вновь буду драться я! —
Сказал верзила и конец раздору положил.

Кричат найманцы:—Эй, Жакип, прошедший бой не в счет!
Кричат аргынцы:— Не борись, и так тебе почет!
И то не плохо, если приз разделят пополам.
С верзилой снова не борись. Он не борец — он черт!

К уездному тогда Окас с Шабданом подошли:
— Ты снова им, о господин, бороться повели!
Сказал уездный:— Пусть они дерутся, коль хотят,
И вот противников опять лицом к лицу свели.

Стоят один перед другим два лагеря сейчас.
— Эй, выходи,— кричит гигант,— еще схлестнемся раз!
— Не выходи!— друзья кричат.— Жакип, не выходи!
Тебя верзила победит, ты опозоришь нас!

От самолюбия Жакип вдруг потемнел с лица.
Разделся, крепкий, словно гвоздь, в нем ожил дух борца.
Решил он лучше в бой вступить, чем вечно трусом слыть
Решил за дерзость наказать верзилу-наглеца.

«Ну что ж, рискну!— подумал он.— На битву выхожу!
Приз получу, коль силача на землю уложу,
А коль его не уложу, то так тому и быть.
Силач! Иду! Ведь я аргын,— и это докажу!

Он человек, он, как и я, от матери рожден,
Он будет этой вот рукой, клянусь я, побежден!
Да как же я смогу стерпеть, чтоб этот человек
Кричал мне нагло «выходи», чтобы смеялся он!

Народа душу я постиг, его я знаю нрав.
То он бывает справедлив, а то подчас неправ.
То радуешься за него, то злишься на него,
Но любишь сильно все равно, ему себя отдав».

И вот рассасываться стал, стал затихать скандал.
Подобного степной народ ни разу не видал!
Сказал верзила:—Пусть Жакип придет, коль он не трус!
И это тотчас же народ Жакипу передал.

Сошлись: приземист был один, и был другой высок.
Вдруг жилистый Жакип врага подножкою подсек.
Споткнулся враг, и кинут был он вмиг через плечо.
И был стремителен, и смел, и страшен был бросок!

Лежит верзила на земле.
Восторженно орет
И предков славит имена аргынцев шумный род.
Тут ногу черную схватив, Жакип рванул, и вот
Найманцев приняли дела печальный оборот.

Нога вдруг хрустнула. Завыл верзила. Перелом!
Жакип на нем уже сидит, нахохлившись, орлом.
Толпа рванулась к силачу, ругая и крича,
Кто в страхе за его судьбу, а кто в восторге злом.

Борец прижал борца к земле,— победу закрепил.
Народ совсем осатанел, откуда страсть и пыл!
Сцепились, словно петухи, ведь каждый из гостей
До битвы мяса много ел, кумыса много пил!

Окас доволен,— поддержал Жакип аргынов честь!
Лежит поверженный гигант. Вокруг людей не счесть!
Раскинув руки широко, лежит, хрипя, гигант.
Подвернута его нога, ни встать ему, ни сесть.

Уездный хмурится: ему не нравится исход!
Он папироску закурил. Вокруг шумит народ.
Вон те в восторге, что гигант аргыном побежден,—
Смеются едко, а вон те грустят, наоборот.

Гигант поверженный лежит, не может встать с земли.
Кровинки нет в его лице, весь в глине и пыли.
Аргынцы ходят, подбочась, и радостно шумят.
Они толкуют меж собой:— Нам предки помогли!

К уездному подходит вдруг сияющий Окас
И просит, чтобы дали приз, который ас припас.
И вот выводят скот на круг, и разного добра
Стащили несколько тюков. Все расхватали враз!

Стоит неимоверный шум. Вот два бородача
Подрались в кровь. Тому виной — полштуки кумача.
Кто жеребца повел, а кто барашка поволок.
Два аксакала рвут козу, ругаясь и рыча.

Гигант забыт. Он здесь чужой. Лежит от злобы лют.
Как мясо на пиру, добро на части гости рвут
За это плата — чья-то кость, подумаешь, дела!
Приз меж собою разделив, шумит довольный люд.

Такой трагический исход в обычае у нас.
Увечие, а то и смерть, приносит каждый ас.
Ругайте, бейте — подтвердить я клятвенно готов:
Такие случаи видал я в жизни много раз!

Кость ловко вправил костоправ.
От жалоб и угроз
Охрип сраженный богатырь, повесил черный нос.
Народ о грозном силаче забыл, а костоправ,
Взвалив беднягу на коня, в аул его увез.

ВОЗВРАЩЕНИЕ КОНЕЙ
(т. е. сама байга)

Пленена моя душа с самых детских дней
Скакунами: я рожден средь степных коней!
Нес меня степями конь, гриву распустив,
Я держался за нее, я склонялся к ней.

Все я знаю про коней. В них судьба моя!
О лихих конях стихи сочиняю я.
Издавна живет казах в солнечных степях.
Там, где небо наверху, а внизу земля.

И богатый и бедняк знали толк в коне.
Для казаха с давних пор были наравне
Конь и друг, ведь без коня-что за жизнь в степи?!
Оттого хороший конь был в большой цене!

С жеребятами в степи с детских дней я рос.
И хоть я уже дожил до седых волос,
И в автомобиле я езжу каждый день.
Стригунки и нынче мне дороги до слез,

Хоть машина у меня и известность есть...
Брать призы на самолетах теперь обычай есть.
Нынче асов больше нет, только в ноябре
Посмотри на шумный той,— скакунов не счесть!

Стал привольней жить народ нашей стороны.
Сталя нынче у казахов лучше скакуны.
Очень много дорогих вывели пород,—
Кони тонки и крепки, ловки и стройны!

Интересней нет байги! Весело гремит
На джайляу шумный той: слышен гром копыт.
Мчались кони. Про меня говорили так:
«Из мальчишки выйдет толк, вырастет джигит!»

Слыша то, из кожи лез, хоть и был я мал.
Я свирепых жеребцов на дыбы вздымал.
Часто я менял коней. Я летел в степи:
Я ногами не коней — птиц степных сжимал!

...Нетерпением давно мальчики горят!
Кони пылки и стройны,— словно на парад!
Чтоб удобней было всем с места взять разбег.
Пляшущие жеребцы выстроились в ряд.

Тыща триста скакунов — с четырех сторон.
Ржаньем яростных коней воздух сотрясен.
Ждут: распорядитель знак должен дать—«Пускай!»
Ждут: еще минута — и руку вскинет он!

Ждут: сейчас раздастся крик: «Эй, вперед! Вперед!
Я глядел не раз, застыв и разинув рот.
Интереснее байги нету ничего,
Ведь недаром так байгу любит наш народ!

Кони дружно мчат, назад катят гром копыт.
Столько сразу мчит коней, что в глазах рябит!
Тыща триста скакунов! Пыль стоит столбом.
Ржет табун, храпит табун, в ярости трубит!

Мальчики кричат вдали, радостно кричат.
Обезумевших коней криком горячат.
Над травою скакуны стелются. Столбом
Пыль горячая стоит. Дико кони мчат!

Кони мчат. Мальцы кричат. Скорость велика!
От копыт дрожит земля,— вся гудит Арка.
Мчат мальцы, кричат мальцы предков имена.
Шум и хаос, дым и гам, пыль под облака!

Затряслась Сары-Арка. Мчатся скакуны,—
Над землей летят тела, шеи склонены.
Небеса смешав с землей, движется табун.
Клубы пыли поднялись— дали не видны!

Поредела наконец серой пыли мгла,
Что как туча над землей, черная плыла.
Вот четыре скакуна вырвались вперед.
Мчит свирепый Кулагер,— в пене удила!

Где-то скачет позади тысяча коней.
Мчит лавина и хрипит, пар стоит над ней.
И чем дальше — степь быстрей под ноги летит,
И чем дальше — пареньки голосят сильней.

Солнце, не жалея сил, яростно печет.
Пот ручьями льет с коней, пот о людей течет!
Кони падают, хрипят. Но табун вперед
Все летит, летит, летит! Выбывший — не в счет!

Как падучая звезда, страшная звезда,
Конь летит через простор, слыша повода
Легче ветра кони есть Кто сказал: у нас
Нет хороших рысаков? Это ерунда!

Четверо тулпароа мчат, обогнавши всех.
Всадники ликуют их, веря в свой успех.
Может ли казах, скажи, не торжествовать.
Если вырвался вперед? Это и не rpex!

Четверо тулпаров мчат,— скачка с ветерком!
То растянутся в длину, то сожмутся в ком.
Не смешается их пыль с пылью табуна,
И лежат на гривах их мальчики ничком.

Сам я вырос на хребте злого скакуна,
Я про скачки и коней знаю все сполна.
Только этой описать скачки не смогу:
Так была она лиха, так была страшна!

Кулагер летит. Малец на его спине.
Не мешает рассказать о мальчонке мне.
Слова не было у нас до сих пор о нем.
Мальчика Ахан привез нв своем коне.

Был тот маленький джигит сиротой в роду.
Пожалел его Ахан, принял сироту.
Дорог он Ахану, как Кулагера глаз,
И Ахана полюбил тот эа доброту.

Были черствыми в те дни у людей сердца.
Но Ахан был добр,— мальцу заменил отца.
Он кормил его, поил, одевал, учил.
У родни своей Ахан поселил мальца,

На байгу мальца Ахан нынче неспроста
Взял с собою, несмотря на его лета.
Кулагер с ним каждый раз в скачках приз берет,
Счастье, знать, с собой принес этот сирота!

Кулагера нрав постиг шустрый мальчуган.
Дар наездника мальцу был с рожденья дан.
Слушался Ахана он, ведь во всей степи
Никого он не имел ближе, чем Ахан.

Много на мальца Ахан сил употребил,
О сиротстве чтоб своем мальчик позабыл.
Милая, да Кулагер, да малыш-сынок —
Только этих трех Ахан на земле любил!

Мы отвлеклись, а между тем те четверо коней
Мчат к Ереймену по степи, пыль стелется над ней.
Смеются мальчики с седла над теми, кто отстал,
Кричат, лицом к луке припав, и хлещут все сильней.

Летели мальчики вперед, сутулясь, как орлы,
Под гром копыт, под крик друзей, среди кромешной мглы
Остался далеко табун. Его уж не видать!
Отставшие в молчанье мчат, насуплены и злы.

Пускай летят тулпары, путь копытами прядут.
Еще есть время — до того, как к финишу придут,
К тем обратимся, кто сейчас остался на кембе,
К тем, кто летящих над землей коней горячих ждут!

Пусть крики слышатся в степи сквозь гул по временам,
Пусть ободряюще народ кричит своим сынам,
Пусть, превратившие Арку в гудящую домбру.
Копыта четырех коней бьют в степь, как по струнам!

ПЫЛЬ ОТ СКАЧЕК

Словно зеркало, сверкает озеро Косак,—
Это соль самой земли,— понимает всяк.
Здесь расстелена трава, райские места.
Веселится здесь народ, страстью не иссяк.

Скот пасется на холме. Плещется вода.
Озеро, как изумруд, горная звезда.
Вот уже байга борцов окончилась давно.
И народ взглянуть на скачки повалил сюда.

Далеко теперь коней к скачкам отвели.
Разве близок Кызкашкан? Но видать вдали —
Кони к озеру летят, вот спустились вниз,
Снова все заволокло, горизонт в пыли.

Кто догонит ветер с гор, дунувший сильней!
Точно так летел косяк четырех коней.
Будто бы за Ереймен кони те дрались,
И озванивали гору, стукали по ней.

Глаз казаха и душа — навсегда с конем,
А бесконный был пуглив даже ясным днем.
Пить — кумыс, а есть — каэы, а сидеть — скакун.
С давней дави — где казах, там и конь при нем.

Наш народ ценил коня, а не ханский трон.
О, когда в степи байга наберет разгон!
Мрет казахская душа и летит, когда
Пыль от скачек ветровых скроет небосклон.

У коней, что вот сейчас держат долгий путь,
И смогли холмы, низины вмиг перемахнуть,
Если б не было у них крыльев, то тогда
Можно было их назад к озеру вернуть?

В тучку пыльную вдали врезались глаза,
Разговоры улеглись, стихли голоса.
— Тех, кто сядет на коней, мы накажем всех,
— Объявил уездный вдруг, плеткою грозя.

Словно зеркало, блестит озеро Косак,
Ветер легкие березки гнет и так и сяк.
Из границ волненье вышло, вспыхнули глаза,
Только вымелькнул вдали вспененный рысак.

Но уездный усмирил, гаркнув: «Тише чтоб!»
Без веревки всех связал, как упрятал в гроб.
На дороге на Косак, из ложбины, вдруг
Кони вырвались, кипя, и идут в галоп.

Вот и пыль перенеслась над ложбиной той,
И задвигались казахи массою тугой.
Отделясь, четыре точки скачут впереди —
«Светлый»— виден, и еще —«потемней»— другой.

Только точку разглядеть! Взгляда нет верней,
Разве не определит издали коней?
Устоять Ахан не мог, побежал, узнав
Кулагера своего в том, что потемней.

Вот четверка обогнула берег-полукруг.
Два коня отдельно мчатся, трутся круп о круп.
И проскакивают рядом балку Жиланды,
Где безводье, и кустарник колок и упруг.

Все беснуются кричат, огоньки в глазах.
Разве может усидеть на байге казах?
Неизбежна свалка тут — в случае таком,
Хоть кричат ему:—«Постой!», «Не скачи!»—грозят.

Словно капельки росы, кони вниз стекли.
С глаз исчезли за округлой коркою земли.
Вылетели из лощины три коня пока...
Где четвертый? Впереди? Не видать в пыли.

У народа в этот миг, жалко, крыльев нет.
Что азартному казаху делать в тот момент?
Неизвестно, что с Аханом, как и где Ахан?
Конь передовой—не темный, виден светлый цвет.

Люди видят трех коней. Где четвертый? Ждут.
«Нету темного коня!»— нарастает гул-
С ветром, рвущимся в копытах, мчатся три коня,
И пока народ шумел, кони — тут как тут.

Оказалось, Серый Ястреб, жаркий, как огонь,
Будто крыльями махал, благородный конь.
Вышел первым. Наблюдатель подал верный энак-
Конь к надсмотру подошел, разрешает — тронь!

Серый предков не подвел, преподнес им дар.
Конь Алтая первым шел, излучая жар.
Мальчик, мчащийся на нем, еле пропищал
Родовой извечный клич —слово «Бекайдар!»

И под кличем «Толебай» конь Аитпака
Мчит. Чуть ноги не сплелись, ходуном — бока
На ногах наросты— чалый шел под клич «Шорта»
И народ, вопя, кричал, хлопал их в бока.

Сколько ждал народ коней! Вот они и здесь.
Все надежды улеглись. Лопнул интерес,
Преступление — теперь сдерживать людей.
Каждый к своему коню, сатанея, лез.

Что ж, из тысячи трехсот прискакали три.
Где другие?— Не видать? Жди пока, замри
Крик под небо, пыль опять землю обдала.
Друга друг не узнает,— лучше не смотри.

Тесно сдвинулись в живой, стонущий комок.
Крик уездного никто выполнять не мог,
Каждый своего коня перенять бежал,
Кинулись к своим коням, не жалея ног,

Кулагера лишь забыл, не заметил ас.
Приза Кулагер не взял, где же он сейчас?
И с Аханом мы расстались, где теперь Ахан?
Не заметил я, куда же он ушел от нас?

ОДИНОКИЙ КОЛ

К асу не вернемся мы, не придем сюда.
Люди встретили коней, взяв за повода.
На уездного мы плюнем, бий Окас — к чертяк,
Если нашего сере стиснула беда.

К озеру Косак лавиной поскакал народ.
К той лощине, где исчез конь четвертый тот.
Что случилось с Кулагером? Мы расскажем вам.
Почему же Серый Ястреб вырвался вперед?

...Вот четверка обогнула берег-полукруг,
Вот уж еле завиднелись всплески ждущих рук.
Сдерживая, Кулагера, не пустив в карьер,
Мальчик ждал, когда лощину одолеет друг.

Был коню известен мальчик, он всегда скакал.
Брал призы с ним Кулагер. И коня тот знал.
Вырос он, играя о гривой этого коня,
Дружба эта получила боевой закал.

Вот малец, глотая зной, жаждой возбужден,
Черный, с раскаленным небом, торопился он.
Обессилевший скакал он, голос потеряв.
Долгой тряской и жарой, жаждой побежден.

Но встряхнулся, увидав толпы вдалеке,
В это время огибали воду в Косаке,
Над холмами пролетая птицею степной,
Словно булдурук, подъемы брал он налегке.

Кулагера не догнать, молниею — скок,
Мальчик зря его держал, удержать не мог,
Грудью Серого отбив, вниз, в лощину ту
Устремился Кулагер первым, как поток.

Тысячи отстали там, скрыты пыльной мглой,
Их не видно — оглянулся мальчик удалой.
Он хотел уж повода опустить совсем.
Тут и встретился с засадой в той лощине злой.

К озеру лощина шла, полная теней,
Тут и пролегает путь скачущих коней.
Кто-то спрятался и ждал, злобою горя,
Чтобы замысел свой подлый выполнить верней.

С жимолостной рукоятью айбалта пряма —
И дубинка, и ружье, и копье она.
У аргынцев свирепеющих пониманья нет,
У алтайцев лютой злобы больше, чем ума.

На коне высоком, белом, быстром, как стрела.
Затаился враг в лощине, побелев от зла.
Вдоль дороги каменистой караганник рос,
В нем и затаилась смерть, на коне ждала.

Враг на белом скакуне, в черное одет:
Кулагер летел, как ветер, пролагая след,
На коротких стременах мальчик с ним летел.
Так вот птицы налетают сразу на дуплет.

Вот лощина. «До нее силы береги,—
Говорил Ахан:— Проедешь, плеткой обожги».
Вот примета, ну — пора отпустить вовсю —
Кличем понукать коня до конца байги.

Слышно — гикает малец — Серого седок.
Он испуганно лупцует плетью серый бок.
Время Ястреба обставить и рвануться так,
Чтобы приз никто другой заслужить не мог.

Серый мчится впереди, упуская приз.
Яростный малец на нем, вереща, повис.
Хлещет плетью по бокам и по голове,—
Серый, вскидывая ноги, покатился вниз.

Видно, Серый проиграл этот трудный спор.
Разве может, притаясь, удержаться вор?!
Кулагер, увидев путь, зримый до Кембе,
Вырвется сейчас вперед. Это ль не позор?

Серый —в мыле, Кулагер мчится за хвостом,
Ближе, рядом — отражаясь в глазе золотом.
Не вспотела даже челка, дышит — не слыхать.
Мальчику легко, свободно на коне литом.

Кулагер подходит грудью, Серый — у плеча.
Через край пошла, вскипела злоба палача.
Кровью палились глаза — он уже ослеп,
И похолодел и сжался, глухо рокоча.

Батырашем послан был, и поплелся гад.
Своеволен Батыраш. Он могуч, богат.
Молнией сверкнула злоба в сердце палача,
Месть ударила в виски, как осенний град.

В душу дунул грозный вал ливня-ревуна.
Вихрь ревущий озеро всколыхнул до дна,
Заприметило марала черное ружье,
Лань бегущая открылась, хищнику видна.

Вот уже завыл буран с Ерейменских гор,
Черной тучей налетел ястребиный жор.
Снег кровавый, кровь сама капает с бровей,
Вспыхнул пламенем огня ненавистный взор.

Чистый мальчик не видал, где таится волк,
Разве подлость в встречном он заподозрить мог?
Не почувствовал юнец волка на пути.
Мчится прямо на врага, свитого в прыжок.

Камня и стрелы быстрей страшная рука,
И острей—из Исфагани синего клинка.
Там завистник затаен черный и пустой,
Он медлителен, коварен, смотрит свысока.

В караганнике густом слышен перестук.
В нетерпенье белый конь просится из рук.
Вот рванулся из кустов разъяренный враг,
Мальчик ахнул, оробел, растерялся вдруг,

«Духи предков, помогите!»—закричал наймит.
Скачет мальчику навстречу, зной в ушах звенит.
Путь в овраге Жыланды тесен — в два коня.
Кони врезались друг в друга, как гранит в гранит.

Неожиданно столкнул он коня с конем.
— Ну-ка, повод дай сюда! Вот и отдохнем!..
И притиснув Кулагера, оттолкнул в кусты,
Размахнулся и ударил голубым клинком.

Из виска рванулась кровь, белизна у скул,
Закрутился Кулагер, ноги подогнул,
Он не понял ничего, а хотел скакать...
Мальчик бился на земле, ощущая гул.

Извергая в небо кровь, Кулагер поник,
В горле мальчика застыл изумленный крик...
Черный ворон, белый конь таяли вдали.
Серый Ястреб проскакал в жуткий этот миг.

БАЙ-БАЙ, МОЙ КУЛАГЕР

Распластался на земле, а в глазах — тоска.
И, пузырясь, кровь толчками льется из виска.
Ноги в жилах напряглись, ноздри дуют в пыль
Умирает Кулагер, смерть недалека.

Мальчик простирает руки, прерывает плач,
И о помощи взывает к пролетавшим вскачь.
Вот уж проскакала мимо тысяча коней,
Но никто не завернул в колкий карагач.

Спросите, а где же сокол, наш Ахан, сейчас?
Помните, покинул он злополучный ас,
Сердцем чувствуя беду, он ушел, когда
Мимо, с Серым впереди, тройка пронеслась.

Сразу бросился к лощине, вот уже и тут,
Как подкошенный, упал на недвижный труп.
Что случилось — он не знал. Мысль помрачена,
Кулагера гладят руки, падают на круп.

Умолял его и звал—славу узаконь!
Верил, первым прибежит, и ноздрю — в ладонь.
Вот теперь один остался. Кулагер лежит...
Можем мы понять Ахана..

Умирает конь.

Кулагер лежит недвижно, сомкнуты глаза.
Боль кричит в душе Ахана на все голоса.
Он себя не понимает и клянет судьбу,
Плачет он о Кулагере, в голосе слеза,

«Что случилось, бай-бай, не пойму никак.
Был ты родником моим, а теперь иссяк.
Был опорою моей — стал теперь бедой.
Как же ты упал сюда, конь мой молодой?..

Ведь тебе не хочется умирать —
Вставай.
Бай-бай-ай
Бай-бай-ай,
Поднимайся, милый.
Полетим домой.
Бай-бай-ай
Бай-бай-ай,
Кулагер май...

Неужели не услышишь? Я б согрел рукой,
Как бы ты почесывался об меня щекой.
Не отдал бы я тебя за любовь-красу.
Как до смерти смерть твою я перенесу?..

Кулагер мой несравненный, жить мне помоги,
Как бы ты скакал теперь впереди байги!
Тут, в лощине роковой, в сумрачном низу
Замешал я кровь твою и свою слезу.

Кулагер, теперь тебя не найду нигде.
Мне проводником на страшном будь суде.
Освещал мне душу ты, словно солнце дня.
Нет мне счастья, лучше б ты подождал меня...

Я тебя выхаживал много-много дней,
Много раз привязывал на свиданье с ней.
Обнимаю голову и прошу — привстань.
Что рука ласкала — погубила сталь.

Жеребенком, сосунком тебя привечал,
По четыре раза вставал по ночам.
Что за ворог черный бил тебя в висок,
Чтоб тебя я никогда оседлать не мог...

На руках растил тебя, на ночь укрывал,
Мозгом позвоночника своего назвал.
Оборотень страшный бил тебя в висок,
О кровавый ворог, падали кусок!

В жеребенке видел — ты моя судьба,
Когда я у родича выпросил тебя.
Только с Ереймена вышли, в этот час
Тебя заприметил ядовитый глаз...»

Так лежал Ахан, рыдая, безутешен он.
Как тут слезы удержать, как тут стиснуть стон.
Он застыл над Кулагером, и прикрыл глаза,
Думал над своей судьбой — с другом разлучен.

Солнце с горя распалилось в ненасытный зной,
Плачет и земля, и ветер плачет навесной,
На груди у Ереймена плачут родники,
Плачет озеро, вздыхая тяжкою волной.

Если сына потеряют,— душу оземь бьют.
Так Ахан свое рыдает, горы слезы льют,
Потому ручьи рыдают, озеро в слезах,
Потому-то ветер с гор мчит, от горя лют.

Почему так распустились цепи темных рощ?
Почему поникли птицы, звери, будто в дождь?
Кулагер погиб бесценный, и Ахан в беде.
Небо и земля гадают, чем ему помочь?

Листья тихо колыхая, замер строй берез.
Видя гнусное злодейство, камень в землю врос.
Валуны вдруг раскололись, и осколки те
В озеро несли ручьи, пенные от слез.

Одинокому пришельцу словом помоги.
Что ему теперь призы яростной байги?
Видя, как Ахан рыдает, Кулагер лежит,
Даже камни размягчились. Но молчат враги.

Заяц в норке притаился, от печали сед,
Грустно бабочки летели иа кровавый след.
Радовались только волки, лисы, корсеки,
Ведь коня, что их топтал, больше просто нет.

Бедного коня увидев и его, певца,
Души вынесли бы горе? Не рвало б сердца?
И земля, и небо стонут над такой судьбой
Сколько на земле злосчастий, горю нет конца!

Что слова? Слова — словами, души сожжены.
Если жалко, почему же гибнут без вины?
Есть такие, что и рады, как награды ждут —
Гибели, добычи легкой, ссоры и войны.

Вороны всех известили карканьем давно.
Коршун кружится над кровью, как веретено.
Ястреб по небу гоняет медленных сорок
С криком: Подлые, вам горе, радость — все равно!

В час, когда из скакуна кровь уже лилась,
То сама природа обожглась не раз.
Мухи черные слетелись, радуясь, гудя,
Так гудели, как гудел Сагынаев ас.

Плачет бедный наш Ахан, от горючих слез,
В душный ком на свете все для него слилось.
Плачет он и небо тучей черной замело,
Плачет он, и слезы льются на озерный плес.

Плачет он, над ним летит ветерок степной,
Ереймен-гора стоит черною стеной.
Плачет он. Пускай он скажет все свои слова...
О другом теперь расскажем мы в главе иной.

ЧЕРНАЯ СИЛА

Кони все уже вернулись, выдохнули хрип.
Тихнет ас на Ереймене, тает пыльный гриб.
Толпы потекли в лощину Жыланды теперь.
Восклицая: «У Ахана Кулагер погиб!»

Темной тучею спустились в Жыланды-овраг,
Кулагера обступили — не пройти никак.
Голос бедного Ахана разрывал сердца.
Сердцем каменел один затаенный враг.

Не сказал никто Ахану: «Перестань-ка, брат,-
Люди скорби не нарушат, молча постоят,
Близко даже не решаясь подойти к нему,
Будто в этом горе каждый чем-то виноват.

Тут и враг в толпе скрывался, взглядом егозя,
А друзья склонились низко, плакали друзья.
Больше разрослась толпа по лощине вдаль,
Люди знали, что Ахана прерывать нельзя.

«Кулагер любимый, в горе твой Ахан.
Дальше будет тягостней, Если б ты слыхал!
Скакунов немало знает милый край.
Но такого нету- Кулагер, вставай! Бай-ай-ай...

Твой отец тулпаром был и орлицей — мать.
Смог архаров восемь штук я с тобой догнать.
Ты дороже жизни был, мой любимый друг.
Как смогу развеять я горя черный круг!

У тебя орлица мать и отец тулпар,
Помнишь день — от нас восьмой не ушел архар,
Ты моей душою был, мой крылатый конь.
Не найду такого, догорел огонь...

Жеребенком малым был, плакал на заре,
Был березкой стройной, росшей на горе.
В скачках я тебя пускал — шел всегда вперед,
И от приза твоего богател наш род.

Да, в тебе, двухлетке, все уже сбылось.
Были мускулы крепки, о высокий лось!
О тебе во сне я думал, ночи торопя.
Я совсем завяну, потеряв тебя.

Словно камень, я ослеп, мир не узнаю.
Плачу по тебе, держа голову твою,
А мулла, как ворон в обществе сорок,
Он благословил кораном твой последний срок.

Ты зрачок мой, Кулагер, ты моя Судьба.
Словно ручка чашки — нижняя губа.
Приз для караульцев, атыгайцев брал.
Что с тобой случилось, славный мой марал.

Был с тобою на байге мальчик — худ и мал.
Одеяло под себя, малый, подстилал.
В скачку я тебя пустил в Акылбая ас —
Там верблюдицей-инген наградили нас.

Как меха, дышала грудь на кругах байги,
Копытами вырывал в земле очаги.
Стал я одиноким, не прощусь никак...
Погубил надежду злобный враг!

Отпускал тебя сегодня радостно в байгу
И стоял с надеждою в дружеском кругу.
На аргынцев все ж глядел я не раз.
На тебя не пал бы их злобный сглаз!

В скачки я тебя отправил с легкою душой,
Все же что-то думалось, глаз пугал чужой.
Кулагер, всем сердцем я с тобою был..
Из засады тайной гад тебя убил!

Кулагер, мой милый друг, ты моя душа.
Был моим убежищем — лучше шалаша.
Дьявол выгнал в Ереймен, байгу посмотреть.
Тут и караулила злая смерть!

А меня зимовка ждет—там, где Сарымбет.
Шлю тебе, убийца, тысячу бед!
Говорили мне: «Не езди далеко, поверь».
Как в глаза родные посмотрю теперь?!».

Стали люди понемногу утешать певца.
Но Ахан не поднимает слезного лица,
Половина всех людей плачет вместе с ним.
Незнакомым пробивало дрожью голоса.

Душу бедного Ахана душит знойный пыл.
Есть ли дело до того — кто и как убил!
Конь погиб, какая польза в имени врага,
О враге сейчас подумать не хватает сил.

Кто уговорить способен—«Ну, Ахан, не плачь».
У мальца глаза распухли.
Все же, кто палач?
Ярость в людях закипает, мальчика трясут:
— Видел всадника в лощине? Личность обозначь!

Люди тесно окружили малых ездоков.
Что-то смутно вспоминают. Помоги им бог.
А в толпе сорвался голос — кто-то прошипел:
«А чего пытать ребят? Сам упал и сдох!»

Кто сказал? Взлетела ярость — ходит перетолк.
Дьявол бил по Кулагеру, а теперь он смолк.
Прячется с рукой кровавой эа чужой спиной
Резавший овцу, матерый, черногубый волк.

Слеп Ахан от причитаний, от горячих слез.
Но под натиском расспросов, ласки и угроз
Описали всем ребята белого коня —
Белый конь и черный всадник!..

Так и началось.
— Белый конь?
— Как будто снег!
— Черный всадник?
— Да!
— А потом?
— Рванулся Ястреб наперед тогда...
Обступили все мальчишку...
Зрело у людей
Подозренье: от кого хлынула беда.

Люди сразу догадались — это Батыраш!
Разгласили: «Не получит приза Ястреб ваш»
«Батыраш, кого послал,— выдай нам теперь!»
Батырашевцы подняли злобный ералаш.

Сивую бородку Батыраш дерет.
На керейцев напирает, разевает рот.
— Конь какой-то — проклят будь!—на дороге сдох,
За воров нас принимают! Что и за народ!..

Люди грозно проклинают. Смяли тишину.
Все идут на Батыраша и грозят ему.
— Кун героя пусть заплатит за того коня.
— Пусть заплатит, как за девять, за одну вину!..

Так его язвили люди, звали подлецом,
С хрустом кулаки сжимали пред его лицом.
Плотно сдвинулись казахи, яростью горя.
Тучи грозные нависли, сжав его кольцом

Бия здесь никто не слушал, не страшил и бек.
Будто море всколыхнулось и взяло разбег.
Крики гневные летели из лощины в степь.
Гнев и боль переживал каждый человек.

Даже кто не знал Ахана, так и те, крича,
Проклинали преступленье, подлость палача.
И отплевывались молча старики, презрев,
Что бы мог такой народ сделать сгоряча!

Месть джигитов накалила прямо добела,
Женщины запричитали, степь накрыла мгла.
Чистая душа народа, в ярости дрожа,
Не могла простить убийцам черные дела.

И никто не заступился, не закрыл щитом.
Хоть и был он из аргынцев каждому знаком.
Окружили Батыраша, требует народ:
— Ты не слал убийц? Клянись на коране в том!

Пыль у озера Косак замела луга,
И облизывали волны в жажде берега.
— Кости предков опозорил!—говорят вокруг.
— Ты поминки нам испортил,— напустил врага!

Оскорбленные керейцы наступали зло,
Пламя гнева за собой бедняков вело.
Словно с привязи сорвались люди, гнев душил.
Им сердца страдание подточить могло.

Эх, скакун,— почет героя и богатство ты,
Эх, скакун,— героя крылья, мужество, мечты
Если гибнет конь бедняцкий— гибнет и бедняк
Он уже наполовину в мире немоты.

ПЕСНЯ-ПЛАЧ О НЕСЧАСТНОМ КОНЕ

Солнце село. Пали тени на траву Арки.
Волны озера, как горе, были глубоки.
Расставаясь с Кулагером, скорбно пел Ахан,
Люди плакали от горя, души сжав в тиски.

«Кулагер мой, ты лежишь. Я просил — вставай!
Не встаешь, хотя рыдает весь родимый край.
Сколько в мире я терпел при тебе обид!
Сколько без тебя теперь горя предстоит!..

Бай-бай-бай-ай,
Бай-бай-бай-ай...

Кулагер, ты бегал — вот твои следы.
Навсегда останешься в яме Жыланды.
Разлучен хозяин твой с другом навсегда,
Да была ль на свете большая беда?..

Кулагер, скакун чудесный, милый мой Пыраг,
Не скажу я больше — «Успокойся, ляг».
Ты ничей отныне, всеми позабыт.
Ворон из корана над тобой бубнит.

Глаз твоих больших, как плашки, не увижу я.
Как могу уехать в дальние края?
Псам не дам обнюхивать голову твою,
Сам ее от всех людей тихо утаю.

Кулагер, прощай мой конь! Кулагер, прощай!
Не встаешь, хоть плачу я и зову— «Вставай»,
Я подвешу высоко белый череп твой,
Чтоб его не заносило пылью вихревой..»

Горевал Ахан, колени скорбно преклоня.
Бережно с земли поднял он голову коня.
Все друзья одно сказали: «В горе человек».
«Ну и приз!» — Враги смеялись, вновь его черня.
И уехал в ночь Ахан...
Сумрачен был путь.
Если мог бы хоть на миг он глаза сомкнуть!
Мальчик маленький сидел позади него.
Ехал, головой коня прикрывая грудь.

Неспеша он ехал вдаль с тихим сиротой.
Все окутано вокруг летней темнотой.
И тогда запел Ахан песню «Кулагер».
Ночь, дорогу оглашая грустной песней той.

Чтоб излить свою тоску, и печаль, и гнев,
Высоко поднял Ахан горестный напев.
Все же песня — капля влаги, что влетит в костер.
Он остудится, но вспыхнет, вновь запламенев.

Горькая печаль, тоска заставляют петь.
Больше сердце о коне начало болеть.
«Кулагер!»—кричала песня,— отзывалась ночь.
«Кулагер!»—вздыхая громко, повторяла степь.

Пел он, песнею будил горы и леса.
Заяц уши навострил, вздрогнула овца.
Лес и горы, степь и люди слушали его,
Кони головы подняли там, где выпаса.

Спал ребенок в колыбели, пробудился он.
К уху подносил старик, слушая, ладонь.
Девушки и парни смолкли у степных кошар.
Слушали аулы ночью тот напевный стон.

Пел Ахан, пел Ахан, тишину гоня,
Песня к небу вытекала, как струя огня.
И над всею степью был слышен этот плач.
Вместе с ним оплакивал весь народ коня.

Много он родов проехал, но ни на какой
Не направил он коня твердою рукой.
Прямо ехал, пел и пел песню «Кулагер».
Степь рыдала и звенела болью и тоской.

Как увидел Кокчетау — все оборвалось.
Знал родимые места Кулагер насквозь.
Землю, где последний раз Кулагер стоял.
Обнимал Ахан, оглохший от тяжелых слез.

Горы, скалы потемнели, скорбь его деля.
Капля каждая в ключах горькою была
Разделив с Аханом горе, встретили его
Летний день, невинный ветер, чистая земля

Вот высокую березу отыскал Ахан.
Здесь недавно Кулагер тихо отдыхал.
Высоко Ахан повесил голову коня.
Днем и ночью стон его тут не утихал.

Степи, горы Кокчетау он печалью жег.
На овраги и лощины мрак туманный лег.
Кулагера звал Ахан, одиноко пел,
Утешения найти и во сне не мог.

То, как дождик, плач его горы орошал,
То под небо поднимался, как осени шквал.
То озеро волновал темной глухотой.
То ходил Ахан без сна, то, как тень, лежал.

То безмолвствовал недвижно, горем потрясен,
То опять взлетала песня—человечий стон.
Под березою ночуя или на камнях,
Словно череп на березе, высыхал и он.

Вот и лето отошло, осень шла в леса,
И последними дождями брызжут небеса,
Кокчетау надевает шапку до бровей,
И мышкует на джавляу юркая лиса.

В тихом озере покрылась тонким льдом вода,
И козлята подросли, стали — хоть куда!
И намордники телячьи сложены в углу,
И в порывах ветра людям чудится беда.

И грозят уже метели, воздух сыр и сер,
И пронизывал Ахана ветер — Кулагер.
Кокчетау его души обступил туман,
Радости его подрезал горя острый серп.

Как курай, согнулся он, не глядит вперед.
Говорят теперь недаром: «Стал Ахан не тот».
Он стоит, как дерево, то, что отжило.
Чуть качнет летящий ветер — он и упадет.

Жизнь проходит, красотою, счастием дразня.
Но молчит он, никого в этом не виня,
И бессильно опустились крылья у души,
И не знает он, что делать в мире без коня.

Нет любимого коня и любимой нет,
Нет и цели, и мечты потерялся след.
День и ночь о Кулагере пел и пел Ахан,
И не видеться ни с кем дал себе обет.

Стыло разочарованье, жизни не искал.
Будто бы переродился, нелюдимым стал,
Так и жил — в пустыне вроде, на костре варил.
Одежонку в Бурабае чистом полоскал.

Если с выси Окжетпеса сразу глянуть вниз —
Там береза, на березе темный сук провис,
На суку белеет череп, длинный, как ладонь,
И свистит в глазницах ветер, будто бы кобыз.

Там Ахан печальный бродит...
Начиная сказ,
Мы, описывая череп, перешли на ас.
Это череп Кулагера — вещего коня.
А старик — бродяга этот — наш Ахан как раз.

Часто бродит наш Ахан у березы той,
Он к березке Кулагера ставил на постой.
И идут воспоминанья разные к нему.
Здесь стоит Ахан подолгу на траве густой.

Стало горе Кокчетау песней на века.
Стало вечною легендой горе старика
По аулам ходят слухи — одержим Ахан.
Дьявол иль нечистый дух в нем наверняка.

Дни прошли, засохли листья, ветки навсегда.
Постарел уже Ахан, голова седа.
Он без рода, без друзей, без скота-один,
Жизнь свою уже провел, приходя сюда.

Он среди камней шатался в полуночный час.
Пыл далекой юной страсти в нем давно погас.
Лишь одно любил он место — это Бурабай,
Все оставшееся время белый череп пас.

Стал тщедушным он: как яма, провалился рот,
Нос простужен, глаз ослаб — дня не разберет.
Сильным, как верблюд, когда-то был певец Ахан,
А теперь — старик корявый, далеко не тот.

Ведь красавицы вздыхали по-нему в Арке!
Голова теперь, как ступка,— с солью на виске.
Будто бы прошло кочевье — сеть морщин на лбу,
Глаз слезится, как колодец, что в солончаке.

Был он словно Кокчетау — среди всех прямей.
И красавицы вздыхали—ах, красавец мой!
Славился в степи, в народе наш певец Ахан
Песней, что летела в небо, песней громовой.

И на пастбище веселья всяк джигитом звал,
Песни, смех его веселый смыл тяжелый вал.
Словно осень Кокчетау, он понур и пуст.
На джайляу темной грусти он откочевал.

Вспомнит он о Кулагере—душу рвет бедой,
Съежившись, сидит на камне, словно козодой.
Не нашел покоя в людях, отмокал в горах.
Гордым он душой остался, будто молодой.

Голос гордого Ахана слышен нам из тьмы —
Скалы заставлял звенеть, волновал умы.
Кулагера смерть лихая болью в нас жива,
Все его мечтой казахов почитаем мы.

«Кулагер!» — кричал, рыдая. «Кулагер!» —он пел,
Песен тех мотив высокий к душам прикипел.
Был серэ иль одержимым был тогда Ахан —
Имени его народ смыть не захотел.

В час, когда вернулся он с мертвой головой,
С голоса его запел весь народ родной
Песню-план о Кулагере, о степном коне —
Дети, женщины, табунщик ночью ветровой.

И в Арке в честь предков скачки были
Для котлов свой скот народ отдавал тогда.
Там, на асе Сагыная, потеряв коня,
Наш Ахан оделся в траур, умер навсегда.

Полилась о Кулагере песня над грядой,
О сраженном в Ереймене тяжкою бедой.
Разлетелась песнь повсюду, по степной Арке,
В Ала-Тау, в Семиречье, за Балхаш седой.

Потеряв коня, устало шел в аул Ахан,
Подарил он свою песню горным пастухам,
А народ, что был на асе, далеко понес
Песню ту о Кулагере, мокрую от слез.

И оплакивал народ мой всюду скакуна,
Пели соловьи народа, пела вся страна.
«Кулагер» — певцы напев возносили ввысь,
«Кулагер» — домбра рыдала — каждая струна.

Говорили про коня: это — «цвет коней»!
А про песню — «Пусть поплачет», плача вместе с ней.
Про убийцу говорили: «Проклят Батырю»!
И чернит его народ много-много дней.

Наш Ахан батыром грозным не был, это да,
«Кулагера друг» — назвали люди в те года.
Песня прошлому грозила, чтоб в грядущих днях
Не было в степи злодейства больше никогда.

1936 г.